Ваня поддержал почин.
— А мужчины, что, все во всем ведут себя одинаково? — Ивану не нравилось, что она его уподобила остальным.
— Погоди. Ты меня так не допытывай. А то у меня там, — уткнула она пальцы меж грудей, — прыгать начинает что-то, ледоход пошел. Мне это не надо, я все про себя знаю, знаю, как будет. Давай про тебя. Ты же переживаешь, мучаешься?
— Да ну, какие мои переживания? — Иван бодряком подлил в стаканы.
— Ты хочешь сказать, что рядом с тем, что я пережила, все ерунда? Не скажи. Любовь это такие переживания — по себе знаю! Люди жизнью кончают из-за любви. Подожди, у нас там закуски с ужина полно, соки, сейчас я принесу! И ты мне все расскажешь. И я тебе все скажу.
Каждым своим движением она будто куда-то спешила, также мгновенно принесла и расставила на столе столовую тарелку со стогом порций творожной запеканки, булочками с глазурью, открытую большую коробку сока. Гостиницу и расстановку мебели, видимо, Галя знала как родной дом: никто бы не заподозрил, что она движется для нее в ночной мгле.
Слепая слушала. Он говорил, как угорелый, обожженный, проявляя слабость, смятение, терзаясь и не зная, как быть?
— Она тебя не любит, — вынесла приговор женщина, потерявшая так много, — любит того. Я это по себе знаю. Тебя не любит, но никогда не оставит. Когда ты рядом, ты будешь ее раздражать. А когда тебя нет, тебя ей будет не хватать. Она тебя не жалеет, и жалеть не будет. Но все время будет держать на поводке. Тебе это надо? Мой добрый тебе совет: брось. Рви, если сможешь. Резко. Выкини из сердца и разотри. Иначе измучаешься. Найди другую, соврати, впейся в нее, в ту, другую! Женщина, она, как вьюн, почувствует, скоро обовьет, потом сам будешь удивляться, из-за чего так переживал?
Он молчал. Думал.
— Бери молодую, нельзя жениться на женщине старше двадцати трех.
— Почему?
— Потому что она уже успела полюбить и пережить разочарование. А виноват будешь ты. Женщины мстительны.
Глаза ее смотрели мимо его лица.
— Или бери после тридцати семи. Когда женщина уже перегорела, и в мужчине ищет спасения.
Его зазноба оставалась между этими цифрами.
— А если так нужна, если так любишь, что не можешь, забирай, увози отсюда, от него, от ее зависимости, от мужа, пусть она с ним и не живет, от всего привычного, и держи возле себя, — показывала Галя, крепко сжав кулак. Слепой ее взгляд теперь упирался ему в сердце. — Но не делай того, чего она хочет. Сейчас ты в ее власти, а ей надо почувствовать над собой власть. С тем она власть чувствовала. Женщина любит силу.
— Да что значит силу-то, по-вашему?! — начинал злиться Иван. — Быть бездушным? Уметь, как ты сказала, футболить?! Мужа ты, сказала, не любила? Он слабый. А был такой, сильный, которого ты любила?
— Был. Там же, на арбузах. Там за мной, сколько парней увивалось: дыхнуть боялись! А он меня прокинул по полной программе и уехал. Я до сих пор, подумаю о нем, не могу. Люблю! Есть у меня и такой, как ты для своей. С того же времени. Хоть сейчас позвоню, он все бросит, приедет. Он на меня смотрел, как на богиню, так и смотрит. Но, может, не так, может, теперь ему меня больше жаль. Но он без меня не может. И я без него не могу. Замужем за третьем, а люблю всю жизнь того. Поэтому и советую: бросай. Или увози.
— У нее ребенок.
— Ну, и что?
— От него ребенок!
— И что? Какая разница?!
— Удивительный народ — женщины! Нет разницы, от кого родила! «Это же дитя Божье!» А почему раньше, во всем мире, нагулянного ребенка клеймили на всю жизнь и, в лучшем случае, отдавали в рабство?! Потому что все равно вырастал враг: вот он растет, как равный. А потом все равно начинает уничтожать тех, кого звал братьями и сестрами. Чужое семя, чужой род!
— Что ты сравниваешь, сейчас другие времена! Кого сейчас это колышет?!
— Какие другие?! Возьми любую мусульманскую страну? Да и у нас, по сей день, спроси в деревне, тебе сразу скажут: «выблядыш»!
— Ты про кого так, про ребенка?! Я думала, ты мужчина, а ты!..
Галя чуть не вышибла дверь: была — и нет! Только груда запеканок, чуть порушенных вилкой, булочки с глазурью, да початая коробка сока остались от нее на столе.
Он опрокинулся на постель, полежал, глядя на образовавшуюся от подтеков на потолке морду вурдалака. Господи, как захирело все на Руси! Поднялся, взял стакан: нет, в одиночку она, спасительница и отрава, не лезла. На стене — он только что обратил внимание — висела хорошая копия картины «Над вечным покоем». Иван улыбнулся: покоя не было, а к «вечному» спешить пока не хотелось. Поставил стакан, вышел в коридор.
Девушка, видимо, недавно заселившаяся, из душа, в халатике, гордо несла себя навстречу, чуть не доходя, четко сунула ключ в скважину, сделала два оборота, скрылась за дверью. Зрячая, отметил Иван. Приостановился, прикидывая, как быть? Двое слепых, молодые парни, двигались, держась друг за друга: первый шарил рукой по стене, второй шел следом. Без стука, оба, ввалились в ту дверь, куда вошла и девушка.
— Вы что, совсем, что ли?! — раздался истерический крик. — У меня сейчас муж придет! У меня муж — боксер!
— Извините, извините, — спинами назад, мелко тряся головами, выпячивались слепые, — мы перепутали.
Галя выскочила из соседней комнаты, подхватила под локти парней.
— Они перепутали, они ко мне.
— Напьются, как скоты, к кому идут, не могут найти!
Девушка так и не поняла, что перед ней слепые. Раздраженно захлопнула дверь. У Вани пропала вся охота знакомиться.
Парни, как дети малые, счастливо вцепившись в кофту, посеменили за Галей. В ее комнате послышались шумные голоса, смех.
Ваня спустился на первый этаж. Из зала, где еще играла музыка, лавиной выносилась толпа.
— Ну, пойдем, пойдем, выйдем, коза драная!
— Сама ты телка жирная!
Впереди шли, в боевой разборке, подружки, все таскавшие за собой незрячего паренька: «слониха» с лицом отличницы в роговых очках, и мелконькая, шустрая «мышка».
— Ты что его унижаешь?!
— Это я унижаю?! Это ты его спаиваешь!
Подруги встали друг против друга в тамбуре коридора, перед выходом.
— Я спаиваю?! Я если наливаю, так наливаю, как человеку! А ты плеснула ему, как… Он что, не мужик?!
— Какой он еще мужик?! Ты знаешь, сколько ему?!
— Да пошла ты, — надоели дебаты слонихе.
Мышка отлетела к стене, и тотчас, собравшись, с разбега толкнула соперницу. Та пошатнулась. Стала медленно воздевать руки, ширя глаза за толстенными стеклами очков. Паренек заметался меж подругами, и весь переместившийся из зала народ, разделившись соответственно пропорциям, принялся растаскивать противниц. Тем только того и надо было: все это, видимо, происходило не раз, — бестии, удерживаемые людьми, заметались во всю мощь, прыть, напор, во всю силу горла.
Иван осторожно протиснулся меж движущимися «стенками», приоткрыл уличную дверь.
— Всем по своим комнатам! Лариска, пойдем, покурим! — влетела в тамбур Галя.
Лариска, большая, польщено переваливаясь с ноги на ногу, брала из Галиных рук сигарету:
— Ну, а что она, в натуре, не понимает? — рисовано поводила она богатырским плечом.
— Все, проехали.
Мышка выскочила тотчас, как бы настаивая на своем праве быть здесь же.
— А что она?!
— Я сказала, — протянула ей Галя сигарету.
Три огонька появилось в полутьме. Иван стоял по другую сторону крыльца: его не замечали.
— Домой охота, — проговорила Галя. — По дочке соскучилась.
— Каждый раз так, — вздохнула мелкая, — рвешься сюда, рвешься, а приедешь, все одно и то же: перепьются, и понеслось.
— Ты это про кого?
— Пошли, — затушила Галя сигарету.
Иван постоял еще на крыльце. Огонек сигнализации мелькал на лобовом стекле машины, как маяк. Снег пошел, повалил легкими большими хлопьями.
В комнате, на том же месте, как ни в чем не бывало, сидела Галя.
— Ты на машине?
— Да, ты стояла, когда я подъехал.
— Я слышала, что ты подъехал. У тебя хорошая машина?
— Неплохая.
— Иномарка?
— Иномарка, — усмехнулся Иван.
— Давай, покатаемся?
— Ну… — замаялся Ваня, — я все-таки выпивал.
— Мы кружочек, немножко, недалеко? Меня муж никуда с собой не берет?
— А этот, который всегда может приехать?
— С ним неинтересно.
— Почему? Человек так тебя любит?!
— У него «Жигули», — улыбнулась лукаво Галя, — старая, вся воняет.
«Дворники» в одно движение смахнули свежий слой снега, в свете фар открылся летящий навстречу белый мир. Мелькнул мрачный угол деревянного дома на обшитом фундаменте, напоминающий нос сторожевого пса; бдительным глазом блеснуло окно; улицу рассекал, будто выходил на встречу, Храм с неровными, как старая деревенская печь, линиями стен, — все казалось притаившимся древним существом, единым ладом, только сейчас, ночью, возвращающимся в свою истинную жизнь.
