И третье, что надо для счастья – это иметь друзей, которые тебя не предадут.
– И это всё? – Удивилась я.
– Да – сказал дядя – подумай хорошенько, и ты поймёшь, что, имея всё это ты никогда не будешь несчастливой, особенно если имеешь к этому немножечко удачи, немножечко богатства и много здоровья.
Нетрудно было убедиться, что дядя был на сто процентов прав и что профессия парикмахера прекрасно сочетается с профессией нештатного философа.
Я встретилась с ним в Израиле (как в настоящем романе) через…. 20 лет.
Большую часть времени он проводит на скамеечке, на берегу Средиземного моря среди «русских» евреев – пенсионеров и философствует о политике, о смысле жизни и о том, что риск благородное дело. Так как если бы он не рискнул к концу жизни уехать, то о смысле жизни ему бы теперь пришлось рассуждать где-нибудь в очереди за хлебом в неспокойной Молдавии, слушая каждый день по телевизору и радио очередные бредни очередных вождей.
Дядя доволен собой, доволен жизнью и говорит, что теперь у него есть всё, что нужно для счастья.
При этом он регулярно слушает радио на русском языке и на идиш, добродушно критикуя израильское правительство, на месте которого, он бы точно знал как надо вести дела, чтобы всё было наилучшим образом. Такими были сестра моего отца и её муж.
Дай им БОГ здоровья до ста лет!
Брата отца, звали Велвл.
Невысокий, жизнерадостный и подвижный, он сразу поверил «товарищам», бегал с такими, же, как он и размахивал красным флагом.
У него была «дама сердца» – толстая, добрая девушка из бедной семьи.
Мой отец и тут был против. Поэтому и эта любовь держалась в тайне.
Однажды дядя взял меня с собой, когда пошёл к ней в гости.
С меня взяли обещание, что я ни в коем случае никому об этом не расскажу.
Я была горда доверием, меня просто распирало от счастья.
И когда вечером у нас в доме собрались гости играть в покер, то, восседая на высоком стульчике за столом, я с большим чувством и убеждением громко и отчётливо заявила, что никому и никогда не расскажу о том, что была сегодня с дядей Велвл у Баси, и что она очень хорошая и толстая, а дядя Велвл её очень любит и поэтому крепко целует и обнимает.
Реакция гостей была, как в театре – сначала тишина, потом смех.
Я хохотала вместе со всеми, хлопала в ладошки, и радовалась, не особенно интересуясь причиной веселья.
Запомнилось и само посещение Баси.
У них было совсем бедное жильё, кажется с земляным полом и большой печью.
Меня они принимали как маленькое чудо, посетившее их дом.
Почему-то я сидела на столе, а Басина мама находилась ниже и одевала мне на ножки тёплые носочки, которые она сама связала.
Меня чем-то кормили и не могли на меня нарадоваться, будто божество посетило их дом.
Жить бы мне той счастливой жизнью!
Но наехало на меня роковое «колесо истории»!
Наступила та страшная ночь и те двадцать минут на сборы, после которых я уже никогда больше не была ни божеством, ни чудом.
Я даже человеком не была.
Я, будто, стала затравленным, несчастным, голодным, дрожащим от страха и холода зверьком.
Потом развился комплекс неполноценности, навсегда оставшийся со мной.
Но до той ночи я была маленькая счастливица, и вспоминаются только тёплые, забавные истории.
Моя старшая сестра Хавалы считалась барышней. Ей было 13 лет.
Дома часто собирались друзья родителей, обедали, веселились, рассказывали анекдоты, танцевали, пели песни, играли в покер.
Среди друзей был один, который любил выпить.
Тогда это была большая редкость.
Однажды, неизвестно почему, Хавалы, в присутствии всех гостей, видимо с намёком, спросила его, почём бутылка водки.
Гости поперхнулись, сдерживая смех.
Мой отец был серьёзным человеком.
После ухода гостей, Хавалы получила приличную трёпку с применением ремня.
Наказуемая горько рыдала, защитница– мама умоляла отца смягчить наказание и пыталась заслонить несчастную жертву юмора.
В шуме и волнении никто не заметил меня – одинокого зрителя, заливавшегося слезами сочувствия.
Через неделю снова явились гости и любитель выпить тоже.
Об инциденте никто не вспоминал. Всё шло прекрасно, и казусов больше не ожидалось.
Однако! Когда гости вознамерились расходиться по домам, то оказалось, что нет каракулевой папахи специалиста по прейскуранту цен на винно-водочные изделия.
Потом такие папахи носили только генералы, но в Бесарабии до советской власти их носили даже мужчины, любившие выпить.
Никакие поиски и допросы результатов не дали.
Он ушёл в папиной папахе.
Принадлежащую ему папаху, нашли на второй день в помойном ведре…
Совершённый мной теракт остался без наказания.
Таким образом, начало моей борьбы за справедливость не имело трагических последствий, чего нельзя сказать о дальнейшем.
Ещё была одна «роковая история», когда меня и одного мальчика с нашей улицы украли цыгане.
Сценарий моей жизни мог стать совсем другим.
Но случайно, уже далеко от местечка, нас увидели соседи и забрали домой.
Помню как я не хотела есть и убегала от мамы вокруг большого овального стола в гостиной, а мама бегала за мной с полотенцем.
Мне было очень весело.
Знать бы тогда, что всего через несколько месяцев в Сибири мне придётся по 4-5 дней пить кипяток, вместо еды и есть пахнущие керосином картофельные очистки, чтобы заглушить голод.
Когда Красная Армия захватила Бесарабию, то всё, что люди заработали за всю жизнь, подверглось непонятной НАЦИОНАЛИЗАЦИИ, то есть куда-то исчезло и больше им не принадлежало.
Забрали и наш магазин. Отец примирился с новыми порядками и потерей результатов труда всей жизни. Он стал работать в конторе «Заготживсырьё», заготовителем.
(Почему-то я помню это название до сих пор.)
Мы ещё продолжали жить в нашем доме и наивно полагали, что жизнь продолжается.
Но вот пришла эта ночь.
На сборы нам дали 20 минут!
Мама была на последнем месяце беременности, ей было 39 лет, старшей сестре – 13 лет, мне около четырёх.
«Они», (нагрянувшие ночью «товарищи»), предупредили, что с собой обязательно надо брать тёплые вещи.
Но какие в Бесарабии тёплые вещи! Самыми тёплыми были нарядные демисезонные пальто. Подкладка от моего нового бордового пальто станет потом «действующим лицом» в этой повести.
Никто тогда не знал, что этой июньской ночью 1941 года подведена черта под нормальной человеческой жизнью.
Никто ещё не осознал, что мирную Бесарабию завоевала власть, которая называлась советской, а сутью её были ночные грабежи, убийства и незаконные ссылки и переселения целых народов.
Теперь это очень благозвучно называется красивым словом – депортация.
Дай БОГ, чтобы никто никогда больше не испытал на себе, значение этого слова! И, да будет проклят тот, кто такое придумал!!
Я думаю теперь, что мой отец чувствовал тогда какое горе ждёт нашу семью.
Последнее, что я помню об отце – это его стон – дайте мне колодец !
Он предпочитал….утопиться.
Но, увы!! Колодец мой отец не получил…
Много позже мы узнали, что в лагере, куда загнали моего отца, подонки и садисты утопили его живого…в сортире.
Больно писать об этом, боюсь представить себе это…
Полураздетых, испуганных, с узлами и детьми, под пистолетами, согнали наиболее уважаемых и значительных людей местечка в товарные вагоны, запрещая громко плакать и разговаривать.
Весь ужас происходил в темноте и жуткой тишине.
Вагоны битком набили людьми. Из удобств была только дыра в досках пола в углу вагона.
Кто-то завесил это место простынею, превратив его в туалет, исполняющий также обязанности помойного ведра и ванной комнаты.
Люди ещё не голодали, поэтому похлёбка с макаронами и лавровым листом шла пока в это помойное ведро.
О, если бы эта похлёбка была потом в Сибири, когда мы умирали с голоду!
Три дня мы ехали все вместе.
Никто ещё ничего не знал. Ещё шутили над «товарищами» и над похлёбкой. Ещё думали, что это какое-то временное недоразумение.
Затем всем мужчинам велели выйти.
Объявили, что они поедут вперёд, чтобы на месте всё приготовить для приезда женщин и детей.
Подлое, наглое, беспросветное враньё во всём и обо всём.
Всё опять навсегда! Никто из мужчин никогда больше не вернулся.
Только два брата Гриншпуны, крепкие и здоровые потом приехали в Сибирь, где мы были, забрали свою семью и уехали.
Они-то и рассказали, не посвящая ни в какие подробности, о страшной гибели моего отца.
Много лет позже и до последнего времени я писала в разные инстанции с целью узнать хоть что-то о моём отце.
Из разных мест приходили разные ответы. Мне так и не удалось узнать ни дату, ни место его смерти.
Мне гневно отвечали, что мой отец был враг народа!
Обычная формулировка для миллионов замордованных, замученных граждан, имевших несчастье оказаться в «прекрасной» стране советов.
