– Алексей Борисович,- накинулся я на него,- не кощунствуйте! Ну зачем вам так кокетничать? Чтобы цену себе набить?
– Оставьте,- ответил он спокойно,- я трезвее вас отношусь к жизни и чувствую, что мои силы уже на исходе.
– Так и вижу вас намыливающим веревку,- съязвил я, стараясь сбить с него патетическое настроение,- или бросающимся под поезд метро.
– Этого я не сделаю,- голос его несколько протрезвел,- и все же запомните на всякий случай, а? Не Верлину же разбираться в моем архиве, не Жозефине же. Тем более что она русского не знает.
– А друзья-аэды? – сдался я.
– Один стал законченным алкоголиком, другого я, в общем, разлюбил.
Я приоткрыл глаза. Видение рассеялось. Жозефина, имени которой в своем пересказе я не упомянул, при свете торшера казалась куда моложе своих тридцати восьми. Она вытерла глаза черным платком и потянулась к бутылке. Я принес ей небольшой бокал.
– Неужели он ни слова не сказал обо мне? Ни одного слова? После всего, что я для него сделала?
Я лицемерно покачал головой. Никогда не слышал в ее голосе подобной горечи.
– Мучил меня при жизни, мучает и после смерти! Господи, за что такое наказание? Ладно, Анри, я тебе верю. Но я не о железке говорю, хотя она и стоила в свое время четыре тысячи. Ты меня знаешь, я не стану качать права и кричать, что по закону все имущество покойного принадлежит его супруге. Но пойми, только не обижайся, эта ответственность должна лежать на мне. Ты ведь никогда по-настоящему не ценил его таланта. А я специалист и к тому же его вдова. Кому, как не мне, разбирать его архив? Ты скажешь, что в последние годы он все силы тратил на свой проклятый бизнес, на пьянки, на посредственную прозу, что он перестал выступать, а вероятнее всего, и писать. Не верю. Он был действительно творческим человеком. Он просто переживал кризис зрелости. Я убеждена, что есть какая-то незавершенная работа, наброски, планы – все это нужно будущим поколениям, во всем этом ты разобраться не сможешь.
Улыбнувшись про себя этим будущим поколениям, я пригубил свой Napoleon St-Remy, с золоченым профилем императора на этикетке. Творческий человек всегда пил из того самого стаканчика, который сжимал я сейчас в руке. Давно еще позабытый Алексеем в моей тогдашней квартире, подарок Кати Штерн так у меня и прижился.
Как согревает рюмка коньяку,- а то и две, и три – в осенний промозглый вечер у окна, за которым воздушная пропасть. На ее черном дне трогательными огоньками переливается море непритязательных домиков темного, как бы закопченного кирпича. Грохот дорожного движения со скоростного шоссе почти не слышен. С моего двенадцатого этажа кажется, что за занавесками этих домов таится уютная, справедливая, настоящая жизнь.
3
– Ценю твое благородство,- сказал я,- но сирот и вдов я грабить не намерен. Кстати, мне уже предлагали за компьютер три тысячи.
– Кто?- встрепенулась Жозефина.
– Сама знаешь.- Взгляд мой невольно поймал серебряный стаканчик в пятнах окиси.
– Не смей отдавать компьютер этой потаскушке! – оскалилась Жозефина.- Уж она-то точно ничего не понимала в АТ.
– Не беспокойся. Слушай, а как у вас с Дашей с деньгами?
– Двенадцать тысяч канадскими осталось у него в банке, а страховая компания до сих пор ведет расследование. Какая-то сволочь передала им некролог в "Экзотерическом вестнике". Тот самый, где свора его коллег пишет о неладах в семейной жизни, о разочаровании в своей профессии и в своей стране, о том, что он, видите ли, достиг такой степени внутреннего опустошения, когда смерть стала единственным выходом. Ну, во-первых, можешь представить, каково все это было читать мне. А во-вторых, ты знаешь, конечно, что при самоубийстве страховка не выплачивается. Так что не исключено, что мы совсем обнищаем. Пенсия будет, но ничтожная.
– Я могу дать официальные показания страховой компании.
– Спасибо, я попрошу тебя, если потребуется.
Нет, пожалуй, не корысть привела ко мне Жозефину, она всегда была бессребреницей и спокойно терпела первые семь лет их совместной жизни, пока АТ перебивался то внештатной журналистикой, то жалкими выступлениями по сотне-другой за вечер. Но овдовела она, уже привыкнув к приличным заработкам АТ, а на дворе стояли девяностые годы. Защитив диссертацию, Жозефина уже третий год каждую весну подавала заявления в университеты -от Лос-Анджелеса до Новой Шотландии, собирала рекомендации, ездила на собеседования, однако так и оставалась почасовиком при Монреальском университете, с ничтожным жалованьем и ничтожной надеждой на полную ставку.
– Так что же? Две с половиной тысячи я бы тебе заплатил, только в рассрочку, если можно.
– Дай подумать. Знаешь,- голос ее вдруг смягчился,- во мне борются инстинкты вдовы, очень хочется взять компьютер на память, и матери – денег по-прежнему негусто, а девочка растет. И тебя не хочется обижать. Так что я, наверное, соглашусь. Только главное: мне нужны будут копии всех файлов. Давай я возьму у тебя машину на время, перепишу все на свой компьютер, а потом верну. Хорошо?
Я замолк в замешательстве. Выступая не в качестве вдовы АТ, а в роли доктора эллоноведения, Жозефина могла составить себе некоторую репутацию публикацией посмертных материалов Татаринова, гибель которого вызвала немалую скорбь в экзотерических кругах. Но отношения между ними в последние три года, когда Алексей начал проводить добрую половину времени в России, были далеки от безоблачных. Не раз, когда АТ отсутствовал, доводилось мне выслушивать от Жозефины по телефону обвинения разнообразные и бестолковые. Она ревновала его к Кате Штерн, к Марине Горенко, к безымянным поклонницам, порою даже ко мне, а более всего, вероятно, к его же собственному таланту. Он платил ей возрастающим отдалением. В архиве АТ вполне могли найтись наброски или дневниковые записи, обидные для вдовы. И, возможно, они интересовали ее не меньше, чем наброски эллонов, а уж со словарем она их как-нибудь бы одолела.
– Дело в том, что главный участок жесткого диска заблокирован,-сказал я.- Даже у меня нет доступа к этому архиву.
Я отвел ее в свою крошечную спальню, к письменному столу, где на экране включенного компьютера издевательски мигала надпись "введите пароль". Компания, разработавшая шифровальную программу, утверждала, что даже ее специалисты не могут восстановить забытого или потерянного пароля. Жозефина беспомощно взглянула на "Макинтош" и вдруг зарыдала. Я по-братски обнял ее за плечи, пытаясь успокоить, а она прижалась ко мне, расплакавшись.
4
Уже два месяца, как выписали меня из московской больницы и позволили вернуться в Монреаль, сняв предъявленное было уголовное обвинение. Жозефина не случайно застала меня дома: я выхожу редко, и когда автоответчик с наигранной энергичностью сообщает звонящим об отсутствии хозяина, то последний чаще всего сидит в кресле по соседству, даже не прислушиваясь к сообщениям. Впрочем, я почти никому не перезваниваю, и день ото дня все меньше людей желает со мною связаться. Сбережения мои почти на исходе, но позавчера пришел первый чек пособия по безработице, в размере скромном, однако достаточном для сравнительно безбедного коротания дней.
Как наслаждаюсь я этим добровольным бездельем, этим тишайшим, почти растительным существованием, наполненным воспоминаниями и нехитрыми хозяйственными заботами одинокого человека! Три года работы с господином Верлином в постсоветской России навсегда утолили мою жажду приключений. Я присутствовал при обысках и автоматных перестрелках, я читал газетные пасквили, ждал звонка в дверь, скорого суда и многолетнего тюремного заключения, участвовал в собраниях лучших экзотериков России, видел, как составлялись и в считанные часы испарялись миллионные состояния.
Я устал и должен как следует отдохнуть. Но приключения были все же не главным в этой заокеанской жизни. В Москве я особенно сблизился с покойным Алексеем. До самого конца дружба наша оставалась совершенно невинной…
Алексея больше нет (какая дикая фраза!), и я, лишившись ближайшего друга, вижу, что и сам с головой погрузился в нечто вроде кризиса зрелости, в черную тоску, чередующуюся с вялостью, а иной раз и с гневом на мироздание. И это я, тот самый Анри, еще в средней школе славившийся уравновешенностью и добрым нравом! Между тем я далеко не стар.
Покуда одни ищут непрестанных волнений и страстей, другие стремятся к неизменности, за это и получают ярлыки соответственно искателей приключений или обывателей. И те, и другие, конечно, крайний случай. Пусть искате ли приключений встречаются реже, но и обыватели не столь распространены, сколь разновидности homo vulgaris, сочетающие в себе, в том или ином соотношении, оба непримиримых начала. Недаром современное искусство по большей части крутится вокруг обыкновенных людей, которые то поддаются мирским соблазнам (любовь, тщеславие, жажда денег и власти), то борются с ними.
