Ознакомительная версия.
Да, на Руси у нас разум испокон не бесчувственен и не холоден, как, впрочем, и сердце живое человеческое – не бездумно. Невольно вспоминается духовная заповедь святых отцов: ум держи в сердце…
И возникает неожиданное сопоставление. Эта напряженная драма мысли и чувства «Крушения» и… переписка русского философа Лосева Алексея. Этот герой прошел свой страшный Лабиринт не в романе, а в жизни. Лабиринт жестокой судьбы… Лосев был репрессирован в тридцатые годы. Меня в свое время потрясли письма, которые он писал из тюрьмы жене. Не могу удержаться и процитирую фрагмент одного из них. «Никогда раньше не была посылаема такая покинутость Богом и людьми, такие метания во тьме и буре по бездонному и безбрежному морю. Кто это поймет, кроме тебя!? Бесплодные вопросы доводили меня порой до такой тоски, что в душе начинала клокотать черная буря протеста, ропота и настоящего бунта против высших сил. Ум все время успокаивал. Ум, воспитанный на борьбе с ложными и искаженными формами мысли и жизни, все время вел себя образцово, стараясь внести мир и покой. Но душа мало подчинялась уму, и клокотал озлобленный огонь и темный ропот против Неба, разрушившего столь ценную и редкую жизнь, каковой была наша с тобой. И теперь еще временами нападает на меня эта мучительная смесь злого и яростно клокочущего бунта с беспощадной немощью, бессилием и отчаянием. Одни и те же сны являлись мне в течение полутора лет; и прекратились, кажется, только теперь. То снится мне… что держу в руках какую-то очень, очень интересную книгу и знаю, что в ней есть одно замечательное место, рисующее всю мою жизнь. Ищу, ищу это место, – и никак не могу найти. То стою на клиросе и веду богослужение. И вот наступает время, когда нужно вставить особую стихиру, а я ее не приготовил и нигде не могу найти. Служба останавливается, а я бесплодно и мучительно продолжаю свои поиски. Масса и других снов, но – все в этом же роде… Часами твердил твое сладкое имя и звал тебя на помощь, никак не имея возможности поверить, что мы разлучены навеки». И, тем не менее, в письмах звучит надежда!
Роман Астахова также оставляет надежду, что разлучены влюбленные не навеки.
И вообще он оставляет светлое ощущение уверенности, что Надежда не тщетна. По поводу и таких вещей, которые далеки, вроде бы, от канвы «Крушения Лабиринта». Я лично, по прочтении, почему-то весьма укрепился в вере, что государство русское не навек разлучено с естественною для него традиционной формой правления – православной монархией. А также – что не навсегда разлучены меж собою две исконные великие ветви единой Русской Традиции: ведение о богах и ведение о Триедином Всевышнем Боге…
Казалось бы, какая связь между перипетиями мистического романа, действие которого происходит в античные времена, – и злободневными русскими вопросами? Но связь есть! И состоит она в том, что произведение Астахова есть абсолютно русское по своему духу, по своему глубинному содержанию. По форме можно ведь писать хотя бы и о событиях в другой галактике, если это позволяет лучше раскрыть идею.
Впрочем, в романе есть и прямое указание на то, что могущественная цивилизация, о которой идет в нем речь – одного корня с нашей, имеет северные истоки. Царь Острова повествует: «На Остров его[1] принес Файрий, царь богов первый… А Файрий получил его от Владыки мира. Получил там, за Северной Великой Водой, за льдами… Да, Тессий, – во времена, когда еще не совсем исчезла священная земля, из которой в мир, в начале населяемый лишь людьми, пришли боги». Конечно, речь идет об Арктиде – про легендарный континент полюса, изображаемый таинственной картою Меркатора. Русская же Северная Традиция и по сие время хранит предание, что наши прямые предки были духовными наследниками арктов, как и герои этого замечательного романа Астахова.
Анатолий Дворецков
Солнце – огневой плод – созрело, и незаметно-медленно падает за грань мира. И дали бесконечной воды окрасил закатный сок…
Сияющая сфера соприкасается с огневою кромкой. И она тихо, как будто бы под действием своей тяжести, закатывается в ничто.
Вода и воздух изголодались, верно, по этой ночи. Столь быстро и охотно они напитываются глубокой тенью. И делается почти что не отличим от поверхности моря мыс, который напоминает, с высоты чаячьего полета, ее же, этой птицы, крыло – расправленное во взмахе.
Таково свойство сумерек. Они стирают различья между стихиями, но они же ярче обозначивают границу. Эта граница – дышит. Она становится все более снежной в окружающей темноте: пенится, вбирая в себя сияние звездных бездн, прибой.
Он видится молочного свечения зыбкой лентой, очерчивающей контур мыса. И темнота, которую обнимает лента, мертва.
Однако…
Вот из нее проступает… исчезла… вновь проступает – огромная как будто монета. Реверс, чеканенный из огня. На расстоянии где-то приблизительно трети от основанья мыса.
Что бы могло оно быть?
Светило ли это дня обронило свой блик во времени? Оно закатилось только что, но, быть может, случается иногда эхо образа, как и эхо звука? В такое можно поверить, созерцая сей светящийся и правильный, словно очертанье планеты, контур.
Что делает его видимым? Пламя ли замирающего пожара? Кружение огоньков сотен факелов? Определить невозможно, потому что видны лишь отсветы, но остается непонятным образом скрыт огонь, который бросает их.
Он делается все более равномерным и постоянным, сей тайный свет. Как будто от разгорающегося костра, которого языки перестали перебегать и биться, и слились во одно пламя – в огневой ствол, вонзающийся в зенит.
Теперь таинственный круг, освещенный ровно и мощно, напоминает амфитеатр. Его пространство словно бы покрыто все плитами, стыкованными столь плотно, что даже не различить намека на сочленения. А может – сочленений и нет, а просто этот круг высечен в монолитном теле каменного пласта, который подстилает слой почвы.
Но это не амфитеатр в полном смысле. Ни хоровода арок, поддерживающего уступы. Ни самых этих уступов, которые возвышались бы расходящимися кольцами вкруг арены. Нет вообще ничего, что как-нибудь предполагало бы зрителей.
Лишь сердце амфитеатра.
Арена.
Заглубленная в землю на половину человеческого роста. Широкая. Отблескивающий гранитный круг – сияние спрятанного огня исторгает его из недр ночи.
И вьется некий темный узор близ внутреннего края этого круга. Широкою полосой и на одинаковом расстоянии от границы. Его слагают линии углублений, ломаные, редко округлые. И, вероятно, они глубокие, потому что они везде залиты черной тенью.
Их очертанья повторяются, но не периодически. Это рождает мысль, что сложная система борозд образует не просто прихотливый орнамент. Скорей это какие-то письмена, понятные посвященным. И…
Эти посвященные здесь присутствуют!
Мгновение назад не было никого – лишь озаренное и пустое пространство круга. Но вот теперь – медлительная чреда фигур, обходящих амфитеатр…
Немыслимое дело уже поверить, что они появились. Вот только что их не было, но сейчас – как будто бы они здесь были всегда.
Глухие одеяния окутывают их плечи, ниспадая до пят. Становится иногда невозможно определить: они движутся или замерли. Их белые силуэты напоминают свечи в сияньи звезд. Но прячущееся багряное пламя обличает иногда колыханье складок. И намечается как будто ритм танца, которого еще нет, но который готов родиться.
И все быстрее поверх вереницы знаков скользит череда теней!
Вокруг амфитеатра непроницаемой стеной черные, колышущиеся под ветром травы. Они густы и высоки, в них легко спрятаться. Багряное сияние выхватывает лицо, выглядывающее из мрака трав.
На нем и восторг, и страх. И напряженное трепетное внимание… юношеские, почти еще совсем детские черты.
Тайный соглядатай шепчет, опасливо прикрыв рот ладонью, не отрывая взгляда, горящего, от фигур в круге:
– Они ведь не особенно даже и выше ростом, чем люди… верно?
– Нет, все-таки немного крупнее, – слышится в ответ иной шепот. – Ой!!
Шествующие по камню круга, за чертой символов – сбрасывают одежды.
Каким-то очень быстрым движеньем. Одновременным, неуловимым. Как если бы им был подан знак.
Теперь они застыли в недвижности. Женские и мужские тела – и лепка их безупречна! По крайней мере – насколько позволяет судить пульсирующая тень, которая размывает некоторые линии, но властно обнаруживает рельеф…
– Боги! – выдыхает сказавший первым. – Вы обрекаете на смерть всякого, подсматривающего за Играми. Справедливо. Ведь и за один взгляд на вас не жаль отдать жизнь!
Ознакомительная версия.
