– Только с вами, хозяйка, – сказал Рейнберд. – Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.
– Простите, что завела такой разговор, – сказала она.
– Счастливая была женщина.
Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.
– Потому что ее любили, – сказал он. – У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.
– Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! – вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.
– Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, – с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.
В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь – от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград – в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»
Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.
– Вилли, посмотри-ка, – сказала она и почему-то положила руку себе на горло.
Вилли подошел к окну.
– Что-то нашли, – сказал он и выбежал, как был, без жилета.
Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.
– Что тут у вас? – крикнула она.
– Клад! – ответил Вилли. – Сотни монет.
– Под очагом зарыли, – объяснил Рейнберд. – Надо полагать, несколько веков назад.
– Порядочные деньги! – волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. – Вроде серебро, ей-богу!
В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали – триста сорок две штуки.
– Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, – сказал Рейнберд, поблескивая глазами.
– У меня есть приятель в городе, отвезу ему – пусть оценит, – сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.
– Слушай, Вилли, – остановила она его, – они принадлежат семье майора.
– Рассказывай! – заорал он. – Тут все мое.
– По справедливости, – сказала она, – эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.
– Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.
И он убежал с саквояжем под мышкой.
– Вы тоже думаете, что он прав? – спросила она Рейнберда.
– Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.
– Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?
– Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу – несколько фунтов.
Она взглянула на него и успокоилась.
– Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.
– Он меня не спрашивал, – сказал Рейнберд.
– И было бы из-за чего!
– Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, – сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.
Она смолчала и пошла к себе в дом.
Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.
– Войдите, – сказала она.
– Я не задержу, – сказал Рейнберд, входя в кухню.
– Что вам?
– Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.
– Ну и нахал!
– Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.
– Зато одно я знаю наверняка, – сказала она. – С вами не нужен будет павлин в саду. – И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.
Она ничего не взяла с собой – уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.
Дятел
В английской историографии под этим определением значится несколько решающих эпизодов национальной истории. Здесь, скорее всего, имеется в виду английская буржуазная революция XVII века.
