И там, где жил Чирков, на обширном участке земли, обнесенном колючей проволокой, вдруг стали пробиваться на свет эти лопушистые растения, бледные при рождении, набиравшие потом зелень темневшую до черноты. Вид их нёс в себе необъяснимую угрозу и тупую агрессию. Один из таких уродов вылезал из-под фундамента продуктового склада — не от него ли кирпичная стена дала трещину? Чирков срубил его топором, но толстая культя продолжала свой рост. Казалось, где-то в глубине земной живёт чудовище, вроде морского спрута, и щупальца его выходят на свет.
Гаражи, склады, жилые помещения были построены тут лет десять назад для того, чтобы из шахт, ныне заполненных водой, взошли в небо ракеты; их было четыре, но взошла только одна, и исчезла в небе, а вскоре наступило роковое быстротечное Время Ноль, когда люди умирали, разрывая себе горло от удушья. Может быть, это случилось на всей Земле, во всяком случае ныне у Чиркова не было никаких оснований думать, что где-то жизнь идет по-прежнему: несколько дней после «нулевого времени» радио панически балаболило на разных языках, но постепенно эфир замолчал, омертвел. Лишь иногда в мертвой пустоте его слабо, жалобно попискивала морзянка — как сигнал умирающих в далекой пустыне или удаляющихся в бескрайний космос.
Время Ноль застало Чиркова в глухом лесу; он стоял, замерев, и чутко слушал. Это место облюбовали зайцы для игры и забот. По следам было видно, что заходили сюда и лоси, и кабаны, но все-таки это было заячье место: березы старые на холмашках, мшистые и травянистые полянки величиной с жилую комнату, просека с линией электропередачи. Тут ему всегда сопутствовал охотничий успех, но на этот раз вместо выстрела в утренней тишине полыхнуло небо, ударил дальний гром, от которого вздрогнули лес и земля до глубины, а несколько минут спустя, охотник уже катался по мокрому мху, царапая себе шею от удушья.
Он потерял сознание, и потом не мог определить, сколько пролежал в забытьи — час? день и ночь? или несколько суток?
К нему трудно возвращалась жизнь. Он оживал медленно, а очнувшись, долго не мог осознать, где находится, почему лежит посреди леса, облепленный комарами, и кто он такой, что с ним произошло. Все прожитое раньше было отсечено. Несколько дней миновало, а он не мог вспомнить родных, сослуживцев, самого себя. Даже имя свое забыл, помнил только фамилию — Чирков. Своя это или чужая? Просто где-то в памяти все время маячило, будто вывеска на магазине, — «Чирков». Память осталась как бы замороженной и оттаивала очень медленно.
После долгих блужданий по окрестностям, где в деревнях и на дорогах он натыкался на мертвый скот и на мертвых людей, совершенно случайно вышел к военному городку и удивился ему, озадачился. Смутное воспоминание проблеснуло, подобно загадочной зарнице: он тут бывал раньше.
Этот городок состоял всего из нескольких пятиэтажных домов да низких гаражей, ну и ажурные антенны, радар, все остальное скрыто под землей. Теперь тут тоже все замерло — и люди, и механизмы.
Чирков уже уразумел, что произошла какая-то катастрофа и, может быть, спасся лишь он один. Поначалу это сознание «Мне повезло: я уцелел!» наполнило его радостью и торжеством. Но потом радость постепенно угасла, ее оттеснило чувство недоумения и страха: «Я один…». Омертвляющая пустота постепенно вселялась в его душу: насколько он один? как далеко окрест он один? Ответа не было.
Трупы солдат ему пришлось поспешно захоронить, чтоб они не отравляли ближний воздух. В двух жилых домах, вернее, возле них лежали мертвые женщины и дети; он захоронил их всех вместе в траншее, вырытой ранее от новой котельной к жилому дому — просто завалил землей.
От военных остались ему автоматы, пистолеты, карабины, гранатометы и ящики с гранатами, бронетранспортеры, несколько грузовиков с крытым верхом, два вездехода, четыре легковые автомашины; а помимо того, много прочего, совершенно ненужного теперь добра.
Чирков устроил себе жилье в земляном холме, скрывавшем помещение с радиоаппаратурой. Тут еще несколько недель мигали разноцветные лампочки, и он мог слушать замирающий эфир.
К этому времени он уже ясно вспомнил некоторые картины своего детства, но между ними не было связи; вспомнил мать, отца, брата Володю, черного пуделя Тимошку. Он знал, что здесь, среди погибших, их нет, но где они теперь и что с ними — об этом думалось тупо и недоуменно, без боли.
Чирков отгородил для себя закуток, натаскал из казармы тюфяков, собрал в квартирах все съестное, из небольшого магазинчика приволок ящики со спиртным и стал жить.
В то ужасное лето, когда все случилось, на полях вокруг ближней мертвой деревни поспел урожай. И вот срывал колоски ржи и пшеницы, «доил» овес и гречиху, набивал целый мешок и нес к себе; сушил возле печи, молотил, провеивал.
На некоторых полях его преследовал странный железистый вкус во рту; словно ржавчина проступала на языке. Он догадывался, что это означает, и спешил уйти с этих полей. Но хлеба были обильны, и он понимал, что зерно ему необходимо, потому работал тупо и упорно.
День ото дня холодало; все время лил дождь, пришлось сложить печку. Под дождем ходил в лес за сухостоем, благо это рядом; пилил и колол, так что целыми днями в его логовище ярко полыхал огонь и трещали дрова. Другого света не было. В это первое время он не унывал — опоражнивал бутылку за бутылкой, часто смеялся.
Так было, пока не выпил все. Тогда он поискал в квартирах, нашел и там несколько бутылок, но и их хватило ненадолго. Вот теперь стало тоскливо.
Он ждал, что холода и дожди вот-вот прекратятся, ждал, пока не понял, что они надолго, может быть, навсегда.
Солнце проглядывало редкое и было мутное; ветер гнал облака — они летели стремительно. Чирков радовался, что запасы зерна пополняются; временами ему казалось, что он живет на острове, куда его выбросило после страшного кораблекрушения. Чудилось, что вот-вот появятся дикари-людоеды и устроят пляску вокруг костра с жареной человечиной.
Но вместо людоедов однажды средь бела дня на территорию военного городка прибежал откуда-то безумный мальчик лет десяти, в зимней шапке (по летнему-то времени!) Он закричал Чиркову:
— Здорово!
И через минуту в том же тоне, хрипло, обыденно:
— Как живешь?
И побежал прочь.
Чирков кинулся следом:
— Погоди! Слышь, погоди!
Хотелось остановить, расспросить, просто посмотреть на него — ведь уж сколько времени не видел живого человека! — но, увы, не догнал. Было жалко до слез, что этот мальчик не остановился. Конечно, он безумен, но если приласкать, авось оклемался бы.
Потом, много дней спустя, Чирков нашел этого мальчика уже мертвым у самодельного шалаша в лесу: тот лежал на спине с восковым лицом, с удивленно открытыми глазами, словно увидел что-то в небе, поразился этому и умер от страха ли, от изумления ли.
Зима была страшной. Темнотой, безмолвием, одиночеством, лютой стужей. Но больше всего пугала тишина. По ночам слышно было, как гулко лопаются от мороза стволы деревьев.
Спасало то, что временами Чирков впадал в забытье. Он как бы отключался на какое-то время, измеряемое не минутами и не часами — сутками. Очнувшись, видел себя лежащим под ворохом одеял и тюфяков, в заиндевевшем помещении. Тут он вставал, окоченелыми руками растапливал давно погасшую печку, соскребал с окошка густую бахрому инея: что там — день? ночь?
Когда огонь разгорался, и печка накалялась, с окон и дверей натекали лужи. Он выволакивал из темноты пахнущий солидолом ящик, доставал банку с мясными консервами, разрубал её топором, вытряхивал мерзлое содержимое. Ел вяло и с отвращением; про зерно забывал, а вспомнив, дробил его обухом топора на темени какого-то прибора величиной с холодильник, варил кашу или пёк лепешки.
Всегда была нужда в дровах, они таяли, как снег. Собравшись с силами, шел за сухостоем в лес и возвращался с обмороженным носом или щекой.
Во время одного из таких походов, когда наступила первая оттепель, он увидел вдруг собаку. Это была именно собака, а не волк, но Чирков обрадовался бы даже и волку — всё-таки живое существо и отнюдь не насекомое. Собака эта лакала воду из не замерзшего родника в овраге, где лёд намерз огромными наледями. Она оглянулась на хруст человеческих шагов. Конечно, если бы не довольно громкое журчание воды по камням да наледям и не шелест ветра в кустах, она услышала бы Чиркова гораздо раньше, когда он был далеко. Врождённый страх перед человеком боролся в ней с природным инстинктом хищника, и последнее оказалось сильнее.
Чирков подходил, а пёс лишь оседал на зад, но не отступал в страхе; он даже зарычал угрожающе и оскалил острые клыки.
— Тузик! Тузик! — радостно звал Чирков и похлопал себя по ляжке. — Рекс! Рекс!
Нет, это была уже не домашняя собака, а одичалый пёс. Шерсть на его загривке поднялась дыбом, всё тело, худое, с поджарым животом, напряглось.
