— Ну, хорошо, я немного отдохну и сделаю тебе кофе.
— Было бы с чего отдыхать.
Игорь пустил голубое колечко к Лиде:
— Не хами, дорогая, если бы ты не лежала как доска, я бы…
— Я как доска?! Да пошел ты!
Лида выскочила из постели и закрылась в ванной. Игорь, шаркая шлепанцами, вяло поплелся на кухню варить кофе.
Даша купила в маленьком окошечке яркого ларька бутылку лимонного ликера и направилась к Лидке Бубновой посидеть за кухонным столиком, потягивая в обоюдных жалобах из маленьких рюмочек сладкий алкоголь и стряхивая белый пепел тонких сигарет в консервную банку с недоеденной печенью минтая.
Даша давила кнопку звонка, а дверь ей никто не открывал.
Игорь Чебыкин на цыпочках подошел к двери в ванную комнату и зашептал в желтую влажную щелку:
— Лидка, дура, звонит кто-то, что делать?
Бубнова щелкнула шпингалетом:
— Чего?
— Звонит кто-то.
— Ну и пусть звонит, подойди тихонечко и посмотри в глазок.
Чебыкину не хотелось никуда тихонечко идти, ему хотелось забраться под теплый душ и долго под ним стоять, поэтому он погладил бледную щеку Бубновой, тоскливо отметил, какая она страшная в мокрых сосульках жиденьких волос, и притянул ее к себе:
— Ты такая эротичная, постоим вместе под душем?
— Постоим.
Даша слышала за дверью обитаемый шорох и легко догадалась, что Лидка проводит время с последним своим кавалером Чебыкиным. Даша в досаде стукнула кулаком в дверь и, выговаривая на ходу Лидке, что ее хахаль такой же, как ее муж Валера, и тратить столько времени на этих болванов очень глупо, зашагала к лифту.
Чебыкин, стоя под душем, безрезультатно для себя гладил Лиду. Лида смотрела в запотевшее зеркало на две мутные худые фигуры и скучала.
— Это Дашка приходила, поболтать, наверно, хотела.
Игорь перестал гладить Лиду, ему было досадно, что Даше не открыли дверь и что она не стоит с ним под душем вместо Лидки, с которой, наверно, пора завязывать.
Тетя Зина гремела, вихлялась, позванивала, дребезжала и скрипела своим трамваем номер двадцать три, остановки она не объявляла, но зато открывала все двери и, если видела, что кто-то бежит, размахивая руками, терпеливо ждала запыхавшегося гражданина с ручейками липкого пота за шиворотом и с собачьей благодарностью в глазах.
На остановке «Школа-интернат» тетя Зина грустно впустила в трамвай одинокого пассажира.
Грогин оглядел почти пустой вагон: три девочки, двое мужчин и один парень.
Оксанка кричала Иринке и Светке различные слова, те в ответ тоже ей кричали свои замечания, они вместе громко смеялись и время от времени надували из жевательных резинок огромные белые шары — настроение у них было хорошее, только Иринка немного досадовала, что у нее шар получался не такой большой, как у Светки, а Светка очень хотела влюбиться по-настоящему в кого-нибудь из старших классов.
Грогин сел подальше от громких сестер Монгольфье, позади двух мужчин в одинаковых бежевых плащах и с одинаковыми пузатыми светло-коричневыми портфелями.
— Ты представляешь, Сема мне тогда и говорит…
— Это на юбилее?
— Ну да, так вот, он мне говорит: все у меня есть: хорошая машина, приличная дача у «Золотой рыбки», деньги, жена — дура, дети почти отличники, любовница, влиятельные друзья — все, а жить не хочу.
— Ну и?
— Повесился.
— О! Наша остановка — выходим!
Дмитрий Осипович и Мизин не спеша спустились по трамвайным ступенькам.
Оксанка, уперев в окно указательный палец, хохотала над ползущим рядом с трамваем автомобилем изобретателя Вавилкина Эдуарда Львовича, когда заметила уплывающий вдаль магазин «Буратино».
— Проехали, дуры! Скорее пошли!
Тетя Зина медленно открыла двери и стала с равнодушным осуждением смотреть, как выпрыгивают из трамвая Оксанка, Иринка и Светка.
В вагоне остались Грогин и Епейкин Стас.
Епейкин Стас взвесил на левой ладони правый кулак: если завинтить этому чайнику в ухо, то можно будет потом отобрать у него кошелек и широко угостить разливным пивом шумную толпу товарищей по интересам.
Грогин заглянул в зрачки Епейкина Стаса:
— Этот трамвай до «Строительной» идет или дальше?
— Кажется, дальше.
Трамвай номер двадцать три действительно проехал «Строительную» и на «Бульваре Славы» Грогин оставил Епейкина Стаса вырисовывать длинным ногтем большого пальца на податливом дерматине сиденья напротив зигзаги молний, различные кресты и приятные образованному человеку буквы латинского алфавита.
Сафиулла распахнул настежь дверь, уперся руками в косяки, перегородив весь дверной проем и щурясь в тусклый свет лестничной площадки:
— Это ты, что ли, Грогин?
— Здравствуй, Сафиулла.
— Здравствуй, проходи.
Сафиуллу мотнуло от одной стенки к другой.
— Ты все еще в запое?
— Чего?
— Ничего, просто хотел сказать, что твои трезвые картины мне нравятся больше, чем многоцветные салюты и спирали мутного сознания.
Сафиулла взгромоздился на тяжелый дубовый табурет и по-турецки поджал ноги.
Грогин с внимательно поднятой головой прошелся вдоль стен с висящими на гвоздиках картинами, фотографиями, плакатами, приличными и неприличными предметами. Около большой фотографии полуобнаженной Даши Лозье Грогин остановился.
— Интересная девушка. Чья работа?
— Десять раз уж спрашивал — Ванька Печко, кто еще может уговорить женщину раздеться. Как услышат его кастрированный голосок, так сразу и раздеваются.
— Ты ревнуешь?
— Чего мне ревновать, она мне бутылку должна, еще я ревновать буду!
Огромное черное кожаное кресло всосало в себя Грогина, как-то само собой образовалась пауза, в течение которой Грогин никак не мог решить, что лучше: предложить выпить пива или же сразу сослаться на глубокую занятость. Но легкий, похожий на ноту ми в седьмой октаве, звонок оживил обстановку. Сафиулла, оставляя мелкотрясущийся табурет и задумчивого Грогина, бросился открывать дверь.
Сафиулла расплылся в улыбке и за три секунды застенчиво потрогал недельную щетину, что-то поискал в карманах, потер вспотевшие ладони и закончил все гимнастическими построениями из длинных пальцев фигообразных конструкций.
— Проходи, Даша.
Даша перешагнула порог и достала из пакета бутылку лимонного ликера:
— Это тебе мой должок, ничего, что такая бутылка?
— Да, конечно, ничего, сейчас мы ее и разопьем.
Даша уже почти кивнула головой, но у Сафиуллы из дырки в шерстяном носке вылез большой палец со спирально загнутым временем и пешими переходами огромным синим ногтем. И Даша замотала головой из стороны в сторону, объективно думая, а вдруг ее вырвет после первой же рюмки.
— Извини, Сафиулла, я только на минутку забежала отдать тебе долг и все. Я очень тороплюсь.
Сафиулла в расстройстве оттопырил нижнюю губу:
— Ну перестань, куда ты можешь торопиться?
— Нет, правда, мне срочно нужно по одному делу.
— Посиди хоть немного, по рюмочке выпьем и пойдешь.
— Сафа, если бы я могла, я с удовольствием бы посидела.
— Даша, что изменится, если ты выйдешь через пять минут? Даша, я же вижу, что ты уже согласна.
— Нет, я же сказала, нет — не могу. Извини, мне надо идти.
Сафиулла протяжно выдохнул воздух и окончательно скис.
— Ну вот.
— Пока.
— Пока…
Сафиулла бросил на упругий живот Грогина бутылку и опять взгромоздился на табурет.
— Даша забегала, вот бутылку отдала.
Грогин поднял бутылку и быстро прочитал все нехитрые сообщения на этикетке, слегка морщась одинаковому процентному соотношению сахара и спирта.
— Что ж ты ее не пригласил вместе посидеть за компанию?
— Я предлагал — она отказалась, а уговаривать не в моих привычках: не хочет — не надо.
— Бороться надо с плохими привычками.
— Открывай, что ты ее тискаешь.
Надя Лифанова в голубом строгом платье с накрахмаленными белыми манжетами и воротничком стояла у зеркального прилавка магазина «Солярис» и тихо улыбалась покупателям и последнему дню испытательного срока, после которого она начнет получать полноценную зарплату, а на ее лацкане будет приколота фотография в пластике не с дурацким словом «стажер», а с загадочным словом «менеджер».
— Девушка, будьте добры, покажите, пожалуйста, мне вон тот черный гарнитур с белыми бретельками.
Надя аккуратно положила невесомые шелковые тряпочки перед дымчатыми очками и слегка съехавшим на правый бок париком — почему всегда им надо поднести к самому носу, когда и так вполне все видно, но грубить нельзя, даже если эти клушки с бумажниками вдруг разбогатевших мужей мнут нежную ткань, возможно, немытыми руками.
