— Зачем насовсем? Мне бы с ихними стариками поговорить. Старики везде одинаковые… Урожай каков, чем скотину кормят… ну и про жизнь… Я говорю, люди везде одинаковые… Да вы не беспокойтесь. Дорога, конечно, дальняя, но я кое-что скопил… Вот.
Дедушка привстал и протянул хозяину огромной комнаты маленький сверток, перевязанный резинкой.
— Уберите! Уберите!.. — попятился тот и вдруг затопал ногами по ковру.
Поднялась пыль.
— Вон отсюда! Не позволю! Вон!.. — закричал он изо всех сил и схватился за черный телефон.
Тут откуда ни возьмись на ковер колобком влетел Шарик и залаял. Послышался треск разрываемой штанины, шум, крики…
За окраину села нас проводил хмурый милиционер. Шарик виновато бежал за телегой. Конь фыркал — милиционер вел его под уздцы. Дедушка не смотрел на дорогу и держался за грудь. Ему было худо.
— Эх вы… — выдохнул милиционер и утерся платком. — Старый да малый!.. Скажите спасибо, легко отделались…
И он пошагал обратно — в селе уж зажглись первые огоньки. Знакомое «ир, ир, ир!» донеслось оттуда…
Дедушка лег в телеге ничком. Шарик прыгнул в телегу, уткнулся носом ему в щеку. Я взял в руки поводья, криком прогоняя страх, — впереди была ночь…
Дедушка занемог. Он все реже вставал с постели, и все чаще в дом приходил старик Агван. Однажды он принес иконку бурхана с зеленым лицом. Сосед пояснил, что лик у него зеленый потому, что он день и ночь варил лекарства из трав.
— Его зовут Оттошо, — сказал Агван.
— Хорошо, — сказал я.
Шарик вильнул хвостом — хорошо.
Но буро-зеленые отвары, которые варил Агван в кастрюльке под приглядом зеленого Оттошо, мало помогали. Дедушка уже не вставал с постели.
Шарик вздыхал. Нос у Шарика был сухой, глаза его — черные пуговки — слезились.
Старик Агван, еще больше сгорбившись перед медными бурханами, перебирал четки — кедровые орешки. Я чиркнул спичкой и поднес ее к бронзовой чашечке — дом заполнился запахами степи…
В углах избы, темнея, копилась печаль.
— Ом мани… — крутил медный барабанчик старик Агван и брал в руку колокольчик. — Ом мани…
Это протяжное «О-о-м-м» слилось с медным звоном: «М-м», — сизое колечко «о» отплыло от бронзовой чашечки, пощекотало нос. Я чихнул. Колечко дыма юркнуло в раскрытую печь и шустро унеслось — через трубу — в небо…
Шарик лизал дедушкину руку и скулил.
— Ом мани, — гнусавил, будто у него насморк, старик Агван, — падме хум-м…
Тихо звенел колокольчик. Я закрыл глаза и представил, что это звенят колокольчики на шеях коров. Коровы почему-то синего цвета и пасутся они не у сопки за речкой, а — в облаках. Призывное «ир, ир, ир!» несется в поднебесье, отзываясь эхом в оранжевом мареве… Синих коров доят мальчики с крылышками, и струйки молока разливаются вокруг. Ух ты, вот откуда берутся облака!..
Шарик вдруг стал подвывать человеческим голосом Агвану и царапнул задней лапой пол. Я проснулся.
— Ом-м… — все так же гнусавили рядом.
Агван взмахнул колокольчиком и начал покачиваться, как на детской лошадке-качалке.
У меня зачесался нос. Но индейцы и золотоискатели не плачут. Я шмыгнул носом и сложил ладошки так, чтобы они приклеились. Но они не хотели приклеиваться!
Дедушка открыл глаза, подозвал меня и понюхал голову:
— Не плачь, ты же бурят. Агван сказал, я буду жить в другой жизни…
— Аба, возьми меня с собой!.. — заревел я, уже не таясь.
— Нет, — твердо молвил дедушка. — Туда берут только старых.
Старина Шарик застучал хвостом о пол, подлизываясь.
— Не плачь. Агван сказал, я буду там, где Ми-си-си… Ми-си-си…
Он задыхался.
— Миссисипи, — сжал я дедушкину руку и вытер слезы. — Миссисипи.
Миссисипи. Миссисипи. Миссисипи.
Миссисипи навсегда.
