Он улыбнулся своей сдержанной вежливой улыбкой и слегка пожал плечами:
– Расскажите про одежду.
– Просто что в голову придет? Вы хотите, чтобы я импровизировала по методу свободных ассоциаций про одежду вообще?
– Говорите все, что приходит в голову.
Кондиционер заполнял ее молчание своим непрерывным требовательным гудением. Время потоком проходило сквозь нее – она попусту тратила отведенные ей минуты.
– Видите ли, он… – Странно, как ее сознание, стоило дать ему волю, словно магнитом притягивалось к этому местоимению. – Он был совершенно помешан на моей одежде. Считал, что я слишком люблю наряжаться, и все время поддразнивал меня, мол, ему было бы накладно содержать такую женушку. Это, конечно, выдумки: я неплохо шью, так что в какой-то степени сама себя одеваю, тогда как Нэнси носит якобы скромные вещицы от Стернса, которые на деле стоят очень прилично. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что моя одежда стала для него чем-то вроде фетиша: он зарывался лицом в мои вещи, стоило мне их с себя снять, и потом, пока мы были вместе, он иногда брал их с собой в постель, и они путались между нами и превращались невесть во что. – Она смотрела на него скорее с вызовом, чем со смущением. Он был абсолютно неподвижен, чуть улыбаясь легчайшей из своих обращенных к собеседнику улыбок, призванных убедить пациента в том, что его внимательно слушают, и свет из окна серебрил его тщательно расчесанные волосы. – Помню, однажды, когда мы вместе были в городе, я повела его пройтись со мной по магазинам, думала, ему понравится, но нет – ничего подобного. Продавщицы не очень понимали, кто он мне – брат, муж или еще кто, а он вел себя просто как типичный мужчина, ну, вы понимаете, с трудом все это терпел и страшно стеснялся. В каком-то смысле мне даже нравилось, что он так реагирует, потому что среди моих опасений, связанных с ним, когда я еще думала, что он мне принадлежит, было и это – не многовато ли в нем женского. Не столько во внешнем облике, сколько в его внутренней сущности. Была в нем пассивность, что ли. Умел он заставить меня приходить к нему, даже когда сам вроде об этом и не просил. – Она почувствовала, как, пробираясь по лабиринтам сознания своего слушателя, она дошла до некоего узкого места, – и постаралась дать задний ход. С чего же она начала? С одежды. – Сам он одевался как придется. Вы хотите услышать про его одежду или только про мою? Еще немного, и я начну болтать про одежду детей. – Она позволила себе хихикнуть.
Он никак не отозвался, и ему в наказание она стала развивать тему, которая, как ей было известно, выводила его из себя.
– Он неопрятен. Даже когда он бывал при полном параде, почему-то казалось, будто воротник рубашки у него расстегнут, а вещи носил, пока они на нем не разваливались. Помню, под конец, когда мы пытались порвать и я несколько недель подряд с ним не виделась, он заглянул ко мне на минутку узнать, как я, и я сунула руку ему под рубашку и пальцами попала в прореху на майке. У меня прямо ноги подкосились – так мне его захотелось! – и мы поднялись наверх. Я не могу разложить все по полочкам, но было тут что-то такое, сама идея, что ли: мужчина, у которого денег не меньше, чем у любого из нас, – и вдруг прореха на майке… Меня это ужасно трогало. Наверно, тут что-то от материнского инстинкта, но чувство у меня возникало прямо противоположное – как будто его небрежное отношение к одежде делало его в моих глазах сильным, сильным в том смысле, в каком я сама не сильна. Во мне всегда сидит потребность придирчиво следить за своим внешним видом. Вероятно, это идет от внутренней неуверенности в себе. То же и при физической близости. Иногда я замечала – наверно, это уж слишком, может, не стоит продолжать? – я замечала, что у него грязные ногти.
– Вам это нравилось?
– Не знаю. Просто подробность, которую я отмечала.
– Вам нравилась мысль, что вас ласкают грязные руки?
– Это же были его руки!
Она резко выпрямилась в кресле, и его молчание, в котором ей почудилась мужская обида, задело ее за живое. Она попыталась сгладить неприятный эффект своих слов:
– Вы хотите сказать, нравилось ли мне, когда меня – как это правильно сказать? наверно, это слово ушло у меня в подсознание – принижают? Но разве это не свойственно женщине, любой, хоть в какой-то степени? Вам кажется, у меня с этим перебор?
Мужчина качнулся в кресле, и руки его изобразили в воздухе какой-то схематичный ответ; сдержанное волнение оживило его фигуру – словно нежный ветерок прошелся над серебристой гладью озера.
– С одной стороны, у вас по отношению к этому мужчине ярко выраженная агрессивность: вы сами подходите к нему в гостях, вы тащите его сопровождать вас в ваших походах по магазинам, провоцируя в нем чувство неловкости, вы ложитесь с ним в постель, причем, как можно понять из вашего признания, скорее не по его, а по вашей собственной инициативе.
Она сидела потрясенная. Все было не так. Ведь не так?
Мужчина продолжал говорить, проводя растопыренными пальцами по волосам, отчего непослушная юношеская прядь свесилась на лоб еще ниже.
– Даже сейчас, когда ваш роман, как считается, остался в прошлом, вы продолжаете заигрывать с ним – надеваете платье, которое имело для него особый смысл.
– Я же все объяснила про платье.
– Есть еще один аспект, который мы без конца затрагиваем: его кривые зубы, что-то женское в его природе, безволие, склонность к старому тряпью, и наряду с этим ваше собственное физическое и душевное здоровье и властный нрав. Посреди объятия вы натыкаетесь на прореху в его майке. Это подтверждает ваше подозрение, что он деградирует, что вы его разрушаете. И вот, желая его, так сказать, подреставрировать, вы тянете его в постель.
– Но в постели-то он всегда был хорош!
– В то же самое время у вас в голове сидят свои представления о том, что «свойственно» женщине. Вы испытываете чувство вины оттого, что в вашей паре вы воплощаете активное начало, – отсюда ваша довольно-таки доктринерская рабская покорность, ваша потребность подмечать, что у партнера грязные ногти. Тут и связь с землей, с вашим отношением к грязи, земле, к оппозиции деревня – город, естественное – неестественное. Город, то есть искусственное, олицетворяет для вас жизнь, земля – смерть. Подчиняя его своей воле, опутывая его своей одеждой, вы преодолеваете собственную смерть, а если точнее – вы проходите сквозь нее и становитесь сельской девчонкой, девчонкой от земли, той, кому удалось избежать смерти. Вот в общем виде мои впечатления. Думаю, по этим направлениям мы и будем работать.
Ей стало его жалко. Все как всегда: очередной четверг, очередная скромная попытка с его стороны, все очень мило и умно, и даже ниточки в большинстве своем как-то увязаны, а ей хоть бы что – опять мимо, опять ей удалось вывернуться. Несмело глянув на кондиционер, она спросила:
– Можно сделать его потише? Я почти не слышу вас.
Он, по-видимому, удивился, неловко поднялся и что-то привернул в кондиционере. Она снова хихикнула:
– Это мой властный нрав дает о себе знать.
Он вернулся к своему креслу и кинул взгляд на часы на руке. Уличный шум – автобус, в котором переключается передача, дробный перестук женских каблучков – проник внутрь сквозь установившуюся в окне тишину и почти нормализовал нереальность атмосферы в комнате.
– Разве не может земля, – спросила она, – подразумевать жизнь, почему непременно смерть?
Он пожал плечами. Он был собой недоволен.
– Это особый язык: одно и то же может выражаться через прямо противоположные понятия.
– Если я понимала его именно так, тогда как он понимал меня?
– По-моему, вы напрашиваетесь на комплимент.
– Вовсе нет, ни на что я не напрашиваюсь! Я жду не комплиментов, а правды. Я жду помощи. Я до смешного несчастлива, и мне нужно знать почему, и у меня не складывается впечатление, что вы помогаете мне найти ответ. Мне кажется, что мы с вами говорим вроде бы об одном, но друг друга не разумеем.
– Вы не могли бы развить эту мысль?
– Вы правда хотите?
Он неподвижно застыл в кресле, словно окаменел (она постаралась это впечатление игнорировать) от страха.
– Ну что ж… – Она снова перевела взгляд на защелку на своей сумочке – безмолвный фокус в поле ее зрения, который, словно домкрат, помогал ей подняться. – Когда я начала ходить к вам, я, неизвестно почему, вбила себе в голову, что приблизительно к этому времени между нами что-то произойдет, что я так или иначе, абсолютно не теряя головы и ничем не рискуя… увлекусь вами. – Она подняла глаза в надежде увидеть поддержку, но не увидела ее. Она стала говорить дальше голосом, который, хоть кондиционер и стих, ей самой казался каким-то резким и грубым. – К сожалению, ничего подобного не произошло. Даже хуже – скажу как есть, ведь Гарольд просто выбрасывает деньги на ветер, если я не могу быть с вами до конца откровенной, – я чувствую, что случилось прямо противоположное. Меня не оставляет ощущение, что вы сами влюбились в меня! – Теперь она говорила, словно боялась не успеть. – И оттого я испытываю к вам нежность, и хочу вас защитить, и делаю вид, что я вас не отвергаю, – из-за этого все идет не так, как должно. Вы ставите меня в положение, при котором женщина не может быть ни откровенной, ни слабой, ни вообще самой собой. Вы заставляете меня искать обходные пути, стыдиться того, что я чувствую к Полу, просто потому, что вам это неприятно. Ну вот… Сегодня ни вы, ни я еще ни разу не назвали его по имени. Вы ревнуете. Мне вас жаль. Ведь я, как бы то ни было, через минуту-другую – я заметила, как вы посмотрели на часы, – могу выйти на улицу, побаловать себя, скажем, кусочком творожного торта в кондитерской, потом сесть в машину, влиться в общий поток, выехать на мост… как бы то ни было, я любила и была любима, и не важно, что причины, которые вызвали к жизни эту любовь, по вашей версии, смешны и нелепы. Но вот вы… не могу представить, что вы бываете где-то, кроме вот этой комнаты, что вы можете напиться, лечь с кем-нибудь в постель, что у вас возникает потребность принять ванну, – не могу, и все тут! Простите. – Она ожидала, что после такого взрыва уж точно расплачется, но нет: она просто во все глаза смотрела на мужчину напротив, зато его глаза – виной, наверное, был водянистый свет от окна – казались страдальчески напряженными.
