Может, скажет кто-нибудь из коллег? Вон они сидят, математики. Симпатичная публика. Не спились, не стусовались ребята, учатся. Не всем быть артистами. Встает длинный, — о, Господи! — в трениках!
— Большой, — шепчет Алена, — талант. — Все успела узнать.
Получил недавно важную премию. Финскую. Имеет право ходить без брюк.
— Доказательство принадлежности функции четности… — Что он несет? К какому-то экспо… Язык сломаешь! — Это откуда? — Поди ж ты! Булева алгебра. — Век живи!.. Буль. Буль-буль. Ну, поехали! — Не забывайте и про ням-ням. Тем более, вилки наконец-то доставили, теперь мы в полной комплекции. Фофан. Слыхали?! Фофаном негра зовут. Ничего, старик, у нас самый лучший поэт был негр.
А Петечка — камень, кремень, эдак дотянет до сладкого. Приготовил отдельный подарок. Прекрасный штопор: желтая юбка, рожица наверху.
— Но поскольку, Кирилл, мы тебя знаем как доброго мальчика, ты его скоро подаришь кому-нибудь.
— Или потеряешь, — вздыхает Анестезия. — Он все теряет.
— …Поэтому я поручаю штопор твоей жене, а тебе… — Петечка достает видавший виды, с деревянной ручкой, — еще один штопор. — Браво! — Чтобы дом был полная чаша! — Все сбудется, Петечка, твои тосты — как молитвы праведников — действуют безотказно, наверняка.
Хорошая свадьба. Но должно это напряжение — Кира — Вершинин, Анестезия — Сом — во что-нибудь воплотиться. Скандальчик будет?
А вот и он. С ожидаемой стороны. Елена Андреевна, новая Сомова женщина, решила себя проявить.
— Я когда оказалась в Москве, — э, да ты еще и того, нездешняя? — то обнаружила, что первые шаги мне предстоит сделать при участии мужчин…
Скажите-ка! Вот открытие!
— И что именно, миледи, вам удалось из задуманного осуществить?..
Ах, не связывайтесь, Анастасия Георгиевна!
Квартира, говорит. Квартира у нее на Остоженке.
Сом сидит, не шевелится. То ли стонет, то ли рычит. О, расскажите, давайте, выкладывайте, мы жаждем подробностей. Сом, Сомушка, не рычи.
— Подробностей? — Какая уверенная в себе мадам! — Квартира хорошая. Паркет. Настоящий. Не ламинат.
Да не этих подробностей! — Первый муж ее был, оказывается, архитектором из Румынии. Все ей оставил — свято-о-ой человек!
— Но! Все-таки! — восклицает Сом.
А что построил? — Она же сказала: квартиру. — Румын — молодец!
— А Сом, это о-о-о… Брутальность. Если мы когда-нибудь с ним расстанемся… — Елена Андреевна обращается к женской аудитории. — Вы должны попробовать. Обязательно.
— По этому поводу вам не следует беспокоиться, деточка, — отчетливо выговаривает Анастасия Георгиевна — какая она стала белая! — пот на лбу, опять выбирается из-за стола. Несчастный Кирилл в растерянности: тоже встал, потом сел.
Мила поворачивает голову в сторону туловища, но говорит, словно сама себе:
— Сколько же у вас слов… во рту!
Умница. Хорошую взяла паузу. Точно — будет порядок в шкафах. Девочка еще, а как сказала! Мол, не смеем вас больше задерживать, Елена Андреевна, ни минуты. Кирилл смотрит на Милочку с благодарностью. Туловище встает и твердой походкой — к выходу. Мимоходом Сома целует в лысину:
— Я ранима, — говорит, — чрезвычайно. До крайности.
Бывает. Нам будет недоставать Елены Андреевны, мы успели привыкнуть к ней и рассмотреть ее всю, оценили и тяжеловесную ее грацию, и жирок, и пушок, и изгибы, ямочки, — там, где спина переходит в…
— Это мужское у них, внекультурное! — шепчет Алена Кире, она видит, какими взглядами мы проводили туловище.
И то сказать: а какая корысть у Елены Андреевны в старом Соме Самойловиче, актере предпенсионного возраста? Сом ведь к ней перебрался как был, как ушел однажды на репетицию… Может быть, она с детства, с отрочества им любовалась по телевизору — там, откуда приехала к нам? Да и никакая она не Елена Андреевна, Олей ее зовут. Ничего мы не знаем на самом деле. Вот ничегошеньки.
Сидим, выпиваем, едим горячее. Но — тревожно. Такое чувство: что-то произойдет. Должно. Нет, вроде нормально все. Показалось. А показалось ли?
Расскажите театральную историю какую-нибудь, просят нас математики, всем в действительности неловко, Сома жалко, Анестезию… А где она?
Какую рассказать вам, ребята, историю? Про Епиходова? Нет, не эту, что вы подумали. У нас в театре несколько лет назад один артист начал играть Епиходова и помер, другого только ввели в роль — тоже помер. Кто теперь Епиходова согласится играть? Сняли спектакль… Не знаем мы, что рассказать.
Вот Петечка тихо просит официанта, не Фофана, а другого, белого, принести ему к мясу вина. Тот — громко так, на весь стол:
— Сейчас я подам карту вин.
— Да какую карту?.. Красненького принеси. Подешевле. — Эх, Петя-Петечка…
Алена болтает на свой манер: мужчина сотворен из праха, женщина из ребра, так что женщины совершенней… — На все у тебя, Аленушка, простые, неправильные объяснения…
Что-то будет, что-то стрясется, вот-вот. Мы можем заблуждаться по разным поводам, но тут — стопроцентная интуиция: что-то точно сейчас нехорошее произойдет.
И точно. Ба-бах! Из передней, где коробки стоят, раздается звук падающего тела, должен был кто-то об них себе шею сломать. Все вскакивают — и туда! Суматоха, работники ресторана мечутся. — Алло, “скорую”! — Да что там такое, что? — Анастасия грохнулась на пол, потеряла сознание! Этого следовало ожидать. Странно, что раньше не грохнулась, не хотела сыну испортить праздник.
Мы бросаемся к Анастасии Георгиевне: несчастная лежит на полу, шиньон соскочил. Боже мой, почти лысая! Да поправьте вы юбку ей! Помогите поднять! Мы вопим, суетимся, и тут поперек нестройного хора раздается голос Вершинина:
— Так, отойдите все!
Ты чего раскомандовался?
Голос Киры:
— Пустите, он врач.
Да, действительно: чаша со змеей на лацканах. Почему ты раньше молчал?
— Нате, возьмите, — говорим мы ему, — таблеточки. Хорошие, помогают.
— Вот и примите их сами, раз помогают.
Ох, ничего себе!
Ладно, давай, прояви себя. Мы предпочитаем акупунктуру, восточные практики, но и к официальной медицине у нас в таких случаях доверие есть.
Вершинин склоняется над Анестезией, трогает шею, платье расстегивает.
— Подайте мне, — говорит, — мой портфель. И ноги ей поднимите.
Петечка берет ее за ноги.
— Нет, — говорит Вершинин, так ты долго не простоишь. Ага, подвиньте сюда коробку, переверните, вот так.
Анестезия застонала, зашевелилась.
Какой он, харман-кардон, оказывается, у тебя целебный.
Тихо становится. Вершинин еще что-то довольно спокойно делает с нашей Анестезией, мы не видим, что именно. Потом поднимает взгляд, смотрит по сторонам. Совсем нестарый еще, младше нас. Кто ему нужен?
— Мы чем-то вам можем помочь?
— А? — спрашивает Вершинин.
Анестезия между тем ожила.
— Нет, ничего, — говорит Вершинин. — “Скорую” отмените. И давайте переместимся куда-нибудь на диван.
Чудо, ну просто чудо! Ай да Вершинин! Какой же он после всего Вершинин? Наверное, знаменитость, светило. Наверняка.
Они еще некоторое время переговариваются с Анестезией, до нас долетают разные их слова, некрасиво подслушивать, да мы ничего и не разберем. Голос у него низкий, приятный, терапевтический.
— Давайте пока по маленькой за Анастасию Георгиевну, — предлагает Петечка.
— Ну, давай.
Сводили ее в туалет, отряхнули, умыли. Всё, собралась домой.
— Постойте, куда же вы? Мы вам вызовем автомобиль.
Помогаем Анестезии собраться, поправляем шиньон. Ой, какая у нее шишка! Надо бы приложить холодное… Доктор, посмотрите: там, наверное, гематома! Тот трогает Анестезию за голову: небольшая, говорит, ничего страшного, рассосется.
Анестезия смотрит на доктора, как… невозможно выразить. Ни на кого при нас не смотрела так. Даже на Сома, в лучшие дни.
— Доктор сказал, рассосется, — повторяет Петечка. — Как демократия.
Тоже — шутник. Все же лед принесли.
— Оставьте вы! — совсем оклемалась Анестезия. — Пустое. Дайте я Кирюшу с Милочкой поцелую.
Слава Богу, очухалась. Каково бы Кириллу было? Сому — тем более. Куда вы, Анастасия Георгиевна? Мы найдем сейчас, кто б вас мог проводить.
— Господи, — говорит она на прощанье, — какие же вы, артисты, все-таки… тупые и нежные.
И потопала к “Новокузнецкой” — с прямой спиной. Цок-цок-цок: обувь она всегда носила хорошую.
Праздник возобновляется, но делается другим.
* * *
Промахнулся он с этим дурацким кинотеатром, но как угадаешь с подарком девочке, которой ни разу в жизни не видел? Притом что она твоя дочь. Он бы сам был рад такой вещи. Ему никогда не дарили больших подарков, даже на свадьбы, хотя он был неоднократно женат. Каждый раз, как сходился с женщиной, если она, разумеется, хотела замуж. Может быть, кроме нескольких случаев… Но детей не бросал, потому что их, как он думал, не было. Облажался с подарком и оделся неправильно: так показалось, когда артисты пришли. Хотя форму напялил не потому, что нет нормального пиджака: пиджак можно в конце концов одолжить. Но как зато повезло с этим обмороком, а?!
