— Нет, — Лева спрятал самолет себе за спину.
— Ну пожалуйста, — мама когда-то учила меня, что стоит произнести это волшебное слово, как все вокруг наполнится вселенской любовью, и…
— Фиг тебе! — Хрупкая гармония вселенной была навсегда нарушена. — На, попробуй достань, — скривил губы Федюшкин-младший. — Это папа клеил! — Он высунул свой тонкий розовый язык, чем окончательно вывел меня из состояния равновесия.
— Ах вот ты как, — я с ненавистью оттолкнул соперника и схватил хрупкий пластмассовый корпус первого советского реактивного истребителя, пытаясь вырвать его из рук этого противного, сопливого… Раздался хруст, и крыло осталось в моей руке…
— Ааа… — Лева смотрел на разломанный корпус самолета, и слезы потекли из его проникновенных, архангельских глаз. — Меня папа теперь убьет. Все, я скажу, что это ты с балкона выбросил, — и он торопливо засеменил на семейный балкон, расположенный на уровне третьего этажа.
Ну, чем еще мог быть заставлен балкон Федюшкиных? Правильно, там была старая, рассохшаяся тумбочка, а в ней пустые, пыльные трехлитровые стеклянные банки, предназначавшиеся для будущих засолов и маринадов.
— Вот! Ты во всем виноват! — Несмотря на все мои старания, бракованный архангел метнул однокрылый символ отечественного самолетостроения в пространство, неуловимо набухающее грядущими весенними почками, но пластмассовый уродец совершил в воздухе мертвую петлю и застрял на бельевой веревке соседей этажом ниже. Веревка эта располагалась в соблазняющей близости от пола балкона Федюшкиных, то есть, если перелезть через перила и наклониться…
— Я ничего не сломал, — слезы против моего желания потекли из глаз. — Ну да, я сломал, но не нарочно. — Осознание несправедливости мироздания спустилось на мою растревоженную Левой душу, да тут еще этот самолетик так близко… Стоит только пролезть между перилами, наклониться… Черт!! Я с детства боялся высоты и, осознав все безумие своего поведения, вцепился руками в балконную решетку. Господи, как высоко.
— Мама, — нерешительно, почти что шепотом позвал я.
— Он сейчас достанет, — во весь голос зарыдал Лева, осознав тщетность своих попыток спасти свою репутацию. Он достанее-е-ет! Мама!
— Что Левушка, — с томным вздохом произнесла Нина Петровна, и вдруг закашлялась, увидев меня, повисшего на балконе. Руки у меня после этого случая болели еще недели две.
Федюшкины неумолимо продолжали возникать в моей дошкольной жизни. Мы чуть не утонули, когда родители отдыхали на Оке, и Лева отвязал якорь от плотика, с которого мы ловили рыбу. Тогда нас спасал рыбоведческий инспектор на моторной лодке. Потом было еще что-то связанное с цианистым калием и бактериологической культурой сифилиса, заботливо принесенной с работы папой-вирусологом Колай Колаичем, а потом… Мои уважаемые родители благоразумно продали дачу и пропахшую бензином «Победу», и на вырученные деньги переехали в трехкомнатный кооператив.
С продажей дачи и средства передвижения на оную, как-то сами собой испарились и бывшие соседи: Лева, Колай Колаич, Нина Петровна. А вместе с ними закончилась и целая историческая эпоха беззаботного и безопасного детства. Впереди неясно маячило будущее, подстерегающее заблудшее молодое поколение.
Первые несколько школьных лет прошли на удивление спокойно. Пока на слете Московской городской пионерской дружины… И черт его знает, каким образом я на этот слет попал, скорее всего для отчетности районной пионерской организации…
Короче, в обитом деревом зале кинотеатра «Восход», на трибуне, в белоснежной рубашке и в красном галстуке, сидел и многозначительно улыбался наипрыщавейший мальчик, которого я когда-либо видел в свой жизни. Все лицо его: лоб, щеки, шея, и даже веки были покрыты гнойными фурункулами.
Я сразу же узнал Леву, и с нетерпением ожидал перерыва, чтобы подойти и так вот, невзначай, поздороваться с председателем чего-то там городского по общественно-патриотическому. Сейчас уже с трудом вспоминается, за что именно отвечал в городском дворце пионеров Лева Федюшкин, кажется за игру «Зарница».
— Лева, — нерешительно спросил я, тайком наслаждаясь запахом сигаретного дыма, исходящего от группы упитанных мужиков в серых костюмах, толпившихся в коридоре. — Ты меня помнишь?
— А… — Лева нерешительно уставился мне в глаза. — Вы из Октябрьской районной организации?
— Да нет же, мы на даче рядом жили. Помнишь, мы на плоту на середину Оки уплыли? А самолет, помнишь, я чуть с балкона не свалился?
— А, наконец-то я понял, где вас видел, — голос у Левы слегка ломался. — В детстве. Ну что же, здравствуйте.
— Здравствуйте, — слегка оторопел я от такого официального приема.
— Я надеюсь, вы примете участие в городских военных пионерских учениях в следующую субботу? — Лева держался официально.
— Конечно, — я проглотил слюну. — Военных… А где тебя… Вас… можно будет найти?
— Парк «Сокольники», сбор около выхода из метро в девять утра. Приходите, — он протянул мне влажную ладошку.
Тем вечером я остро ощущал комплекс собственной неполноценности. Мой бывший друг детства добился таких невиданных высот… Руководит. Сидит на трибуне. Военные учения. Городская, хотя и пионерская, но все-таки организация…
Я приехал на сборы заранее. Времени было еще полдевятого, из метро толпой выходили ничего не подозревающие жители столицы, спешащие по своим делам. У табачного киоска сама собой образовалась длинная очередь — выкинули сигареты «Ява» по смешной доисторической цене в тридцать копеек. Наконец, начали собираться патриотически настроенные пионеры, некоторые из них приехали с родителями.
— Я очень рад, что ты пришел, — неожиданно тоненьким голоском заверещал Лева, появившийся откуда-то из-за спины. — Движемся к месту дислокации колонной. Равняйсь… Взвейтесь кострами, синие ночи…
Как только я услышал про синие ночи, душой моей овладело смятение. В детстве я ходил на спектакль про синюю птицу. «Мы длинной вереницей пойдем за синей птицей». Но вот про синие ночи, да еще взвившиеся кострами. Бесовское видение… Почему-то я вспомнил поэму «Двенадцать». Мы, на горе всем буржуям…
Короче, военно-патриотические учения не оправдали моих ожиданий. Вместо оружия, даже игрушечного, нам выдали обструганные палки. Часа три группы мальчиков бегали по парку, пугая прохожих, кто кого победил я так и не понял, но закончилось все, как и полагается, ритуальным пионерско-дикарским костром.
— Лева, я так рад, что мы с вами встретились! — я и сам не знаю, почему я испытывал такую тягу к этому прыщавому отроку в пионерском галстуке. Должно быть, ностальгия по ушедшему навсегда детству.
— Я тоже, и прошу обращаться ко мне «старший пионер комиссарского отряда Федюшкин», — сухо ответил он. — Теперь будем закалять волю. — Вы готовы?
— Всегда готов. А как это? — Я был заинтригован предстоящими испытаниями твердости пионерского характера.
— А вот так, — Федюшкин вытащил из кармана кулак, в котором были зажаты удлиненные конусообразные предметы бронозово-латунной окраски.
— Это что? — Дыхание мое на секунду остановилось от восторга.
— Пули, — сухо объяснил Федюшкин. — В военном округе взял.
— А что? — Я запнулся, потому что пригоршня пуль полетела в костер.
— Взвейтесь кострами синие ночи, — фальцетом затянул он.
— Мы пионеры, дети рабочих — по инерции продолжил я. — Мама! — Первая из взорвавшихся пуль со свистом улетела куда-то вбок.
— Стоять, товарищ пионер, — Лева схватил меня за руку. — А как наши отцы и деды в семнадцатом году…
— Бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу. — Это сработал ассоциативный островок моего сознания. — Я помню город… Тут я запутался. — Петроград. Ленинград? Петербург? Я еще не хочу умирать. — От всего этого перечисления мне стало жутко. — Мамочка! — зарыдал я, потому что теперь уже свистело со всех сторон. Извернувшись, и выдрав руку из ладони Федюшкина, я упал на землю и, повинуясь первобытному инстинкту, начал по-пластунски ползти к ближайшим кустам.
— Позор предателям… Ууу — Зарыдал Федюшкин. Пуля тогда попала ему в правую ногу, но, по счастью, не задела кость. Инцидент этот был стыдливо замят городской пионерской и комсомольской организациями, но Федюшкина навсегда освободили от физкультуры, а также отстранили от руководства военно-патриотической работой среди незрелого поколения.
Самым разумным представителем рода Гомо Сапиенс в нашей семье тогда оказалась бабушка. «Этот дурак, сын идиота, проклят Богом. Держись от него подальше» — сказала она.
И больше Леву Федюшкина я не видел долго-предолго. Казалось даже, что он исчез из моей жизни навсегда, но…
Времена тогда были доисторические. В Москве, кажется, тем летом намечались Олимпийские Игры. И вот, сдав очередной экзамен, и успешно перейдя на третий курс своего института, я, выходя из вестибюля, столкнулся со слегка прихрамывающим молодым человеком с добрейшими, я бы даже сказал, с ангельскими, серо-голубыми глазами. Что-то они мне напоминали, эти глаза. Падение с высоты, электрические разряды, бушующие воды Оки, цианистый калий и разрывающиеся в костре пули.
