Маис спорить не стал.
— Да, неплохое, — согласился он. — Но мне правда хорошо.
— Мась, если тебе хочется на улицу, — пойдем, — предложила Гюлька.
Маис, прислушиваясь к себе, закрыл глаза, а потом одним рывком вскочил с постели на ноги.
Тревога на Сашином лице постепенно сменилась светлой улыбкой. Брат одевался быстро — брюки, рубашка, пиджак…
— Пойдем, братва! — уже через минуту кричал он, подняв победно руку.
Они вышли в коридор.
— Принесите мне трубу, — попросил Мася. — Я сыграю вам «Неаполитанский танец».
Гюлька сорвалась с места и побежала в сторону клуба.
— Пойди с ней, Саша. Она там может свалиться в оркестровую яму…
К выходу он шел один. Руки его вдруг стали ватными и тяжелыми. Но поднять правую и надавить ею на парадную дверь сил у него еще хватило. В лицо пахнуло налетевшим с моря, чуть влажным и прохладным порывом ветра. Он успел еще немного глотнуть от него, увидеть сгущающиеся сумерки и первые, самые яркие звезды на темнеющем небе. Но переступить порог и отвести глаза от звезд он уже не успел. В груди что-то больно, до огненного блеска в глазах, взорвалось… Когда к нему подбежали — он был уже мертв.
… Новый врач детдомовского медпункта Людмила Рагимовна Талыбова несколько раз повторила, как ее зовут.
— Запомнила? — спросила она девочку.
Гюлька кивнула.
— А твое имя наверное такое трудное, что его невозможно выговорить, или оно засекречено, — ощупывая худые плечи девочки, предлоложила она.
Девочка удивленно вскинула бровки.
— Я трижды спросила, как зовут тебя…
— Гюля… — пролепетала она и добавила:
— Мое имя…
— У меня сынишка Нурик такой же, как ты… Тебе тоже шесть лет?
— Восемь…
— Вот так? — всплеснула руками Людмила Раги-мовна, внимательно наблюдая за пациенткой. — Сейчас посмотрим так это, или нет. Ну ка, открой рот. Шире… Шире…
Горло было чистым. Врач нисколько не сомневалась в том, что так оно и будет. Установить диагноз большого труда не составляло. Девочка походила на сомнамбулу — все делала заторможенно, машинально, как не по своей воле.
Когда все произошло, Саша выкричался и несколько дней пролежал с температурой. Потом он успокоился. Гюлька же вела себя необычно. Она стояла над холодным телом брата не проронив ни слова, не пролив ни одной слезинки…
«Девчушке нужна встряска. Обязательно нужна. И как можно скорей. Так долго продолжаться не может», — поглаживая, прихваченную морозцем внутреннего озноба Гюлькину спину, думала Людмила Рагимовна.
Она каждым своим нервом чувствовала, что ей сейчас чем-то удалось отвлечь девочку от изнуряющего ее состояния. От того ужасного напряжения, что сковало ее. Теперь хотя бы случайно, хотя бы чуть-чуть коснуться этой натянутой до предела струнки, которая не может не лопнуть. Ничего подходящего на ум не приходило. Девочка холодным истуканчиком продолжала пусто смотреть перед собой. И от сознания своего бессилия Людмила Рагимовна готова была разреветься.
— Ух, какие у тебя глазища, Гюлька, — сказала Людмила Рагимовна. — В них утонуть — запросто. Как два глубоких-глубоких колодца… Знаешь, днем, при ярком солнце, в них, на самом донышке, звездочки мерцают…
Она говорила это чисто по-бабьи, с неподдельным восхищением, как говорила бы своей самой задушевной подруге. Поглаживая в такт словам своим спинку ребенка, и от нахлынувших на нее чувств, прижав ее к себе, горячо зашептала:
— Лапушка моя… Красавица моя… Детонька…
Гюлька вздрогнула. Ее глаза, в которых молнией сверкнула живая мысль, встретились с бархатными, в золотистых искрах слезинок, чем-то до боли родными глазами чужой женщины. Она видела уже их. Когда-то видела… И Гюлька вспомнила.
… Это было давно. Гюльке шел пятый год и они трое — и Мася, и Саша, и она жили еще у себя дома. Мама как всегда по утрам была не в духе. Бестолково суетилась и сновала из кухни в комнату. У нее все валилось из рук и она поэтому ругалась, зло поглядывая по сторонам. Сашу, пристававшему к ней послушать, как он бегло читает, она обозвала «занудой» и выпроводила на улицу. Мася в кладовке выправлял покосившуюся полку. Гюлька же, чтобы не попасть под горячую руку матери, наполнив игрушечныый тазик водой и пристроившись в углу комнаты, собралась стирать вещи своей куклы.
Мать наконец нашла себе дело в кухне. Принялась за мытье посуды. Гюлька об этом догадалась по доносившимся оттуда звукам. Звонкой, тугой струей из крана хлестала вода… Ударившись о край железной раковины, упала и забилась на полу радостной дробью крышка от кастрюли… Вслед за ней грохнулся и также весело протарахтел граненный стакан… Из кладовки высунулся Мася.
— Мам, не надо, я сам помою.
— Хорошо. Я пока смолю мясо, — согласилась она и потянулась за мясорубкой.
— Не надо, мам, — посоветовал, заглянувший на минутку домой Саша, — у тебя сейчас и утюг, как живая рыбка запрыгает… Не то что мясо-рыбка, — сыграл словом мальчик.
— Брысь, паршивец! — топнула она ногой.
Сашкины торопливые шаги уже перебирали ступеньки лестницы подъезда.
— Остряк-самоучка, — крикнула она ему вслед и тут же, словно в подтверждение слов сына, в ее дрожащих руках мясорубка заходила ходуном. Со стороны казалось, что женщина перекидывает ее из ладони в ладонь, как выхваченную из костра печеную картошку. Мясорубка лихо подпрыгнула, кувыркнулась и ловко увернувшись от пытавшихся поймать ее неуклюжих рук хозяйки, упала ей на ногу…
Гюлька, прислушиваясь ко всему, что происходило на кухне и живо представив себе, как мясорубка падает на мамину ногу, невольно дернулась и… опрокинула тазик. Мать в это время прихрамывая и ругая почему-то Масю, вошла в комнату. Увидев растекавшуюся по полу мыльную лужу, она диким потоком ругани выплеснула всю скопившуюся в ней с утра злобу. Гюлька от страха попятилась и шлепнулась в пролитую воду. Тут уже совсем потеряв себя, мать скинула с ноги тапочек и стала бить им ребенка. Мася, выскочивший из кладовки на Гюлькин визг, бросился между ними и закрыл собой сестренку. Но обезумевшая от безотчетной злобы женщина все также жестоко продолжала вымещать ее, вкладывая в свои удары всю силу взрослого человека…
Остановилась она внезапно. Удивленно вытаращилась на барахтавшихся у ее ног детей, потопталась на одном месте и как была в одном тапочке, так и вышла из дома.
Пришла она поздно ночью. Дети уже спали. В комнате было светло. И от луны, что ярко светила в окно, и от света, горевшего на кухне.
Гюлька лежала на боку, прижав к животику коленки, крепко сжав на груди кулачки. Из под сбившихся трусиков выглядывала пухлая, розовая ягодичка. Женщина потянулась поцеловать ее, но неверные ноги не удержали ее. Она упала, опрокинув стул с детской одеждой. Попытавшись поднять стул, который никак не хотел даваться ей в руки, она пнула его ногой и встала на четвереньки.
— Опять напилась, — устало, с горьким упреком в голосе, сказал со своей кровати Мася.
— Я пью, мне все мало
Я пью, мне все мало
Уж пьяной я стала… —
Запела она.
— Ой, — простонал Мася. — Гюльку с Сашей разбудишь.
— Все!.. Все… «Мой милый Августин, Августин, Августин»… — снова запела она.
— Ну тише же!.. Гюлька недавно только заснула. Все ждала… Плакала… А ты вон какая пришла.
Женщина подползла к кровати и взявшись за край ее поднялась и тяжело опустилась рядом со спящим ребенком. Она все-таки поцеловала ее ягодичку.
— Целуешь, — проворчал Мася, — а как утром ее била помнишь?
— Сволочь я, сынок. Последняя сволочь…
Она низко склонилась над дочерью.
— Лепесточек мой прозрачный… — шептала мать. — Камушек мой драгоценный…
Она поцеловала ее в высунувшееся из под густых волос ушко. Гюлька повернулась и открыла глаза. И прямо над собой увидела подернутые туманом добрые-добрые, бархатно-карие с золотящимися на ресницах крупными слезами, глаза матери.
— Детонька, милая детонька, прости меня дуру чертову, — крепко обняв девочку, пьяно в голос расплакалась мать…
…Гюлька вздрогнула. Она все-все вспомнила. И вроде маленького зверька, отчаянно спасающегося от кого-то, стала зарываться за пазуху халата Людмилы Романовны. В следующую секунду женщина почувствовала, катившуюся, казалось, по самому ее сердцу струйку крутого кипятка.
«Началось», — облегченно вздохнула она.
— Ничего, поплачь, Гюленька… Поплачь, лас-точка… Детонька моя горемычная, — приговаривала врач, чувствуя предательское подергивание подбородка.
Гюлькино тельце сотрясалось, как маленький вулкан, все чаще и сильнее. Сначала шепотом, а потом все громче она стала выкрикивать малосвязные, полные горечи фразы.
— Мама… Мамочка… Масеньки нету… Он обиделся на меня… Не приходит Масенька ко мне во сне… Не хочет разговаривать… Я его подняла с постели… Я виновата… К Саше приходит… Говорит обо мне… А ко мне?.. Масенька-а-а… Я виновата… Помнишь, ты булочку принес… Я была голодная… А ты булочку принес.
