7 мая 198. г.
Ночью написал стих про этих людей в винном, и про предков, вообще про всех, пока никак не назвал.
Когда ночь опускает занавес черным небом над Ленинградом
И никто в небесах не видит закулисную жизнь людей,
Появляется Достоевский, режиссер наших душ безвзглядных,
Появляется Достоевский, Бог тоски, не имущий церквей.
В саром камне, покрывшем стены, в фонарях, мерцающих желто,
В тусклых блестках воды канала, в царстве пьяниц, поэтов, блудниц,
Перед нин преклоняются слепо, бессознательно, глухо, стерто,
Его видят, слышат, боятся, на колени падают ниц.
Он здесь царь. Все ему подвластно. Все: и скрытые наши страсти,
И грехи, и мечты, и драки, и распивочных жар, игра
В невиновных, в невинных, в жалких, в беспокойно ждущих участья.
Взгляд безмолвный видит всю кривду и вводит нас в ночи астрал.
Когда день открывает занавес и с неба смотрят с заботой
На то как мы просыпаемся, дети своей страны,
Достоевский нас покидает, и мы спешим на работу,
А с неба следят, не зная нашей ночной вины.
Взрослый стих получился. Мне нравится. Правда, я загнул насчет работы, а не школы, но ведь это же не про школьника, это же общечеловеческий стих. Вот только еще последняя строчка странная, боюсь, не двусмысленная ли? Я, в общем-то, не имел ввиду ничего дурного, когда писал «нашей ночной вины», просто так получилось, но вдруг — кто-нибудь не так поймет? Все-таки, неудобно, человеку 12 лет, а он про это начинает писать. Даже с литрэчем неудобно советоваться.
Сказал маме, что бросил курить. В самом деле, очень даже хочется, но я сильный — выдержу. Мама обрадовалась. Хорошо, а то она после вчерашнего фингала чуть в обморок не упала. Наврал, что трешку отняли, она еще дала, теперь с оставшимся рублем — 4. Жить можно.
Машка опять подошла. Я ляпнул: «А чего ты хочешь?» Она покраснела и убежала. Кажется, я ее обидел. Что-то у меня и в стихах, и в жизни все какие-то дурацкие намеки на секс получаются. Надо научиться лучше выражать свои мысли.
8 мая 198. г.
Сходил на телефонный переговорный пункт и разменял 4 рубля по пятнашкам. Забрел на Васильевский остров, там интернат для детей без родителей, раздал им деньги, а они с меня и часы сняли, и значки, ну, да Бог с ними. Им нужнее. Такой ужас там! Зато теперь совесть перед той нищей старухой не мучает. Пригласил ребят зайти к нам как-нибудь в гости, а адрес сделал вид, что забыл дать, а они и не сообразили спросить. А я просто струсил, что скажу предкам, когда эта орава вдруг навалится. Надо сначала с мамой обсудить. И все равно — погано, хуже некуда.
Шел домой. Трава в этом году уже высокая. В садике стригли газон. И опять — этот жуткий сладковатый привкус во рту и запах. Это — смерть. Я закрыл глаза, мне было больно, но потам я почувствовал, что трава не умирает, что с ней что-то происходит. Перерождение какое-то. Очень странное ощущение. Что со мной? Шизуха? Вообще что-то не в порядке с психикой. Например, я чувствую себя очень-очень старым, а хожу в школу и выгляжу мальчиком просто потому, что так надо. И я не вижу никакого выхода, мне все время страшно, темно, и даже жить иногда не хочется. Тот мужик в винном говорил, что все должны пройти через мрак к свету, но, мне кажется, что у меня уже вся жизнь позади, я даже однажды видел свою могилу как бы из будущего. Может, мне надо сходить к психиатру?
9 мая 198. г.
Сегодня День Победы. С утра я сидел дома и думал. Мне было очень жаль тех людей, которые воевали. Им ведь было страшно, что их убьют, и они знали, что, если погибнут, то дети их останутся без них. И убивать, наверное, тоже жуткий облом. Я этого не хочу, не хочу, не хочу! Но хуже всего, наверное, было блокадным матерям. Не потому, что они голодали, и даже не потому, что дети их голодали, а самое страшное в том, что они должны были есть свою порцию, а не отдать ее ребенку, ведь если они сами не выжили бы, то дети тогда точно загнулись бы. Это ведь ужас: есть и знать, что этот кусок отнимается у твоего ребенка.
Вот с таким паршивым настроением пошел на улицу. Везде флаги, гармонь, все радуются, а мне плохо. Я зашел в собор, не знаю как он называется, попросил свечку, мне говорят: «30 копеек, мальчик», — а я все вчера детдомовцам отдал. Я сказал: «У меня нет». Спасибо, какая-то тетенька дала. Я поставил свечку перед иконой, хотел перекреститься, как все — не могу, рука не поднимается, словно я что-то нечестное делаю, обманом будто проник, а в самом деле чужой здесь. И тогда я попросил Бога, если он есть, чтоб он помог всем людям, какие есть на Земле, и чтоб они стали лучше, и чтоб они не мучили и не убивали друг друга, и чтоб всем было что есть, и чтоб никто не болел. Я даже заплакал. И тут кто-то погладил меня по голове, нежно-нежно, я оглянулся — никого. А меня все гладит и гладит кто-то. И тут я почувствовал, что Бог, наверное, все-таки есть. И я сказал Ему: «Спасибо, что ты меня услышал», — и уже спокойно перекрестился.
К психиатру, все-таки, не пойду. Это хорошо — то, что там со мной было.
18 мая 198. г.
Все же отдал стих литрзчу. Сказал, что прочитает дома, и еще дал адрес кружка, где занимаются юные поэты.
Потом подошел к Машке, попросил прощения и пригласил ее зайти как-нибудь в гости. Она очень обрадовалась.
Все было так хорошо, а вечером страшная новость: умер Шевчук. Развилась гангрена, никакой антисептики и — все! Я не хочу больше жить. Почему он, а не я? Мне здесь не нравится. Кто-нибудь, сделайте что-нибудь, чтоб так не было.
11 мая 198. г.
На географии написал стих. Про Шевчука.
Белая машина с красным крестом.
Носилки, кровь, смех и пот.
— Господа врачи, продайте жизни 200 граммов
За любую цену, господа…
— Поздно.
На асфальте кусок кирпича,
как рыжий обломок жизни,
как колбасы довесок,
рядом с которым дерутся собаки,
сожрут и — поздно.
— Господа врачи, пожалуйста, продайте…
Плач — как тоскливая песнь котов,
плач — как звезд фосфорический блеск,
плач — как гаснущий свет лампады.
Битва за жизнь страшней, чем за душу.
Битва за смерть кровожадней гиены.
Вперед, в геену, скорей же, в геену,
Господа врачи, пожалуйста, продайте…
Географичка подошла, прочитала, ничего не сказала. Потом, наверное, выдаст… А мне теперь на все плевать.
Вот и последняя страница тетради. И этот дневник кончается. Настроение — швах! И опять пора подводить итоги. И опять ничего не изменилось. Я только увидел, какой я плохой, скверный, жадный, ничего не делаю искренне, от души, и не люблю никого, даже маму, только себя. Я конченный згоист.
Одно лишь хорошо: я, кажется, понял, что все это должно когда-нибудь кончиться. Я чувствую, что так погано не будет всю жизнь. Я не знаю — как, и когда, и что изменится. Только если в это не верить — то лучше совсем не жить.
До свидания, Алеша. Начинаю следующий дневник…
10 мая 1991
