— А, это вы, — произнес он с облегчением.
— Вы меня узнали?
— Еще бы. Вы живете здесь?
Я встал тремя ступеньками ниже него и обрисовал ситуацию, он смотрел на меня таким острым взглядом, что я уверился в своих подозрениях: точно, маскируется.
Когда я закончил свое краткое изложение, он лаконично выразил соболезнование, а потом сказал:
— Надо же, я не знал, что она умерла. Хотя был с ней знаком. Она была удивительно добрая.
— Уж и удивительно! — ответил я.
— Нет, правда. Однажды она даже помогла мне дотащить до квартиры тяжелую сумку.
— Она? — удивился я.
— Такое запоминается.
— Хоть, в сущности, это должно быть нормой.
— Когда это было! Теперь не те времена. Надо шагать в ногу со временем. Тогда и разочарований будет меньше, я так считаю.
Он слегка улыбнулся мне и пошел по лестнице, я вышагивал за ним. Он жил точно под сестрой, таблички с именем на его двери не было. Мы попрощались, и, только когда я поднялся почти на этаж, за ним захлопнулась дверь квартиры.
Через неделю я встретил его на улице: я возвращался домой от сестры. Я увидел его издали, он шел навстречу, думая о своем, и заметил меня, только, когда я заступил ему дорогу и поздоровался; он на секунду оторопел, будто его накрыли с поличным, но лишь на секунду, потом улыбнулся. Мы обменялись пустыми репликами, а затем я спросил, ибо мы стояли перед кондитерской, не согласится ли он выпить со мной чашечку кофе. Он помялся, но согласился. Это было большое, светлое помещение с круглыми, белыми столами. Он не снял пальто, и я поэтому тоже не стал. Он сидел и медленно помешивал кофе ложечкой, хотя не положил в чашку ни сахара, ни сливок. У меня было к нему много вопросов, но я не знал, с чего начать. Тогда он сам спросил, от чего умерла моя сестра; тема оказалась плодотворной, мы оба были прямо-таки фанатичными приверженцами апоплексического удара — прекрасная смерть! Единственное неудобство внезапной смерти, пошутил он, в том, что приходится постоянно следить за тем, чтобы не держать в доме ничего сокровенного, чтоб не оставить после себя никаких секретов. Я ответил, тоже шутливо, что такие опасения — гордыня в чистом виде, а он посмотрел на меня с улыбкой, слегка, пожалуй, ироничной и сказал:
— То есть вы не склонны предполагать во мне хоть малую толику гордыни?
— Нет, отчего же? — опешил я.
— То есть вы привечаете людей не по одежке? — спросил он с той же полуулыбкой, которую я не знал, как толковать. Я заверил его, что внешность обманчива, его во всяком случае. Он взглянул на меня вопросительно, и я понял, что сказал слишком много — но явно недостаточно, и объяснил, что нечто в его облике заставляет меня думать, что он, похоже, маскируется.
— Вы полагаете, — сказал он, — я не тот, за кого себя выдаю?
— Не совсем так, — ответил я, — на мой взгляд, вы выпали, что ли, из своего круга, так сказать, оказались не в фокусе.
Так неуклюже я выразился, к тому же это прозвучало гораздо доверительнее, чем я хотел, и теперь я чувствовал себя крайне неловко, что усугублялось повисшей мучительной паузой. Под конец я стал было извиняться, но он замахал на меня руками, он даже испугался: мне не за что извиняться, он сам меня спровоцировал, к тому же я по большому счету прав, несколько лет назад его жизнь отчаянно переменилась, я не должен думать, что он сожалеет об этом, нет, но спроси его сейчас, стала ли его жизнь хуже или лучше, он не ответит — она просто изменилась.
Сказав столько слов, ничего, кстати, не объяснивших, он замолк. Я ждал продолжения, но его не последовало, и, поскольку я считал его безусловно интеллигентным для того, чтобы не произносить таких длинных тирад без умысла, я решил, что таким образом он закрыл поднятую тему. Я чувствовал, может и без оснований, что меня поставили на место, и не старался возобновить разговор. Мы перебросились парой фраз ни о чем, он поблагодарил за кофе и компанию и сказал, что ему, к сожалению, пора. На улице мы простились за руку и разошлись.
На следующий раз я договорился встретиться на квартире с моим младшим братом. Я вижу его редко и не грущу по этому поводу. Он юрисконсульт в министерстве и полностью доволен собой. Он пришел через полчаса после меня, то есть с двадцатиминутным опозданием, за что, правда, попросил прощения, но так при этом позерствовал, что его извинения прозвучали почти как оскорбления. Я подавил раздражение, дождался, пока он повесит пальто, и протянул ему опись имеющегося в квартире движимого имущества. Его, само собой, особенно заинтересовал перечень ювелирных и серебряных изделий. Для удобства я собрал их на столике между окнами в спальне и, когда я сказал об этом брату, он взялся выговаривать мне: как же я не догадался спрятать их получше, я мог бы сообразить, что квартирные воры первым делом выбирают пустые дома. Я не ответил, по возможности предпочитая ссориться с ним не сразу. Он ушел в спальню, а я отправился на кухню ставить кофе. Я слышал, как он за стеной выдвигает ящики и распахивает дверцы, я полагал, что он шарит под матрацем — я тоже так делал. Спустя время он зашел на кухню и спросил, не осталось ли от сестры каких-нибудь личных вещей, писем, например. Я ответил, что это лежит в секретере. Он снова ушел, а когда я принес в комнату кофе, он сидел с толстой пачкой писем. Он читал их. Я тоже прочел несколько штук, от матери, и даже оторвал от одного кусок: там были три предложения про меня. Я предложил ему взять письма с собой и почитать дома. Он охотно согласился, и я отправился на кухню за пакетом, чтобы их сложить. В это время позвонили в дверь. Я услышал, что брат пошел открывать. Я забыл, куда убрал пакеты, поэтому немного завозился на кухне. Я столкнулся с братом в дверях гостиной, вид у него был, мягко говоря, ошарашенный: это к тебе. Я не сразу понял, что к чему, но он шепнул чуть слышно: ты его знаешь? Тогда я сообразил, кто пришел, и тем более удивился, что брат так встревожился и даже испугался. Это был действительно он, он ждал за дверью и тоже был напуган. Он извинился, сказал, что услышал шаги в квартире, ведь он живет этажом ниже, он думал, что это я, что я один в квартире, он не хотел никому мешать, он просто пришел предложить мне, когда я освобожусь, зайти к нему на чашечку кофе, но теперь он видит, что это неудобно, раз я не один. Я ответил, что зайду с удовольствием, и его это обрадовало. Я вернулся к брату, он ждал меня в прихожей. Он посмотрел на меня с сомнением:
— Ты его знаешь?
— Конечно.
— Так!
— Пожалуйста, не надо меня учить, — сказал я без особой надежды, но он наседал:
— И он живет в этом доме?
— Ну да.
— Габриель Грюде Енсен.
Я опешил.
— Ты тоже с ним знаком?
— Слава Богу, нет. Но я следил за процессом.
— Процессом?
— Ну да. Ты ж сказал, что знаешь его?
— Он не распространялся о своей жизни.
— Еще бы. Он убил жену и получил за это полтыщи лет — мерзейшая история.
Он порассказал много чего, ему, безусловно, льстила роль всезнайки, но, поскольку он приправлял все это ироническими замечаниями по поводу моей, как он выражался, дружбы с этим человеком, я сообщил, что у меня нет привычки интересоваться у людей при знакомстве, доводилось ли им убить кого-либо, тем более что моя к ним симпатия или антипатия от ответа не зависит.
Потом мы доделали то, за чем приходили, и час спустя брат ушел. Я вымыл чашки, погасил свет, запер квартиру, спустился на этаж ниже и позвонил в дверь. Енсен взял мое пальто и проводил меня в гостиную.
По форме и размерам она была как у сестры, только обставлена скудно. Центр занимал низкий, прямоугольный стол, по длинным сторонам его стояло по креслу, за одним из них высился торшер с темным абажуром, свет которого едва освещал голые стены. В целом комната напоминала сцену. Он пригласил меня садиться, затем предложил коньяка к кофе, я поблагодарил. Я решил не выказывать того, что стало мне о нем известно. Налив коньяк, он спросил, что я думаю о его жилище. Я не мог не заметить в вопросе, да еще сказанном таким тоном, подвоха, и ответил, что, по моим представлениям, подобный спартанский стиль может быть отражением или характера хозяина, или его финансового положения. Он расценил мой ответ как дипломатичный, а потом вдруг, крайне, на мой взгляд, некстати, заметил, что обычно не тяготится одиночеством. Тем, что вы один, уточнил я. Именно. Но сейчас, после смерти моей сестры, сказал он, стало удручающе тихо; прежде он слышал ее шаги, иногда — как она разговаривает или гремит на кухне, это был едва различимый шум, но теперь — молчание, из-за которого у него порой возникает чувство, что его самого не существует, отчего его охватывает ужас. Я живу один? Я кивнул и переспросил: ужас? Потом сказал: когда все кругом кажется бессмысленным до назойливости, надо просто встать, походить, поговорить вслух, так сказать, пообщаться с самим собой — это хорошо помогает. Он пригубил коньяк. Я не знал, как держаться, выворачивать себя наизнанку не в моем характере, а если кто-то начинает откровенничать со мной, то я испытываю смущение и подавленность. Я вас мучаю? — спросил он. Нет, нет, ответил я, видимо, убедительно, потому что он стал крутить шарманку дальше. Я все больше чувствовал себя не в своей тарелке. Хотя по нему ничего не было заметно, я подумал, что он успел выпить до моего прихода, этим можно было бы объяснить то, что он так разительно не соответствовал тому представлению, которое я составил себе о нем по нашим предыдущим встречам. Но когда он в довершение всего этого заговорил о любви, я решил, что загостился. В мире не хватает любви, сказал он, мы должны больше любить людей. Это было предельно неприятно. Каких людей, спросил я, и что называть любовью? Он ответил только на первый вопрос. Всех людей, сказал он. Я пожал плечами — я мог бы и сдержаться, но мне хотелось выразить свое мнение, и это была еще более чем сдержанная реакция. Вы со мной не согласны? — спросил он. Не согласен, сказал я. Ему было бы интересно услышать почему, и он собрался подлить мне коньяку. Я вежливо отказался и сообщил, что мне, в сущности, пора, у меня назначена встреча. Но я не вскочил в ту же секунду, я не хотел, чтобы он раскусил меня, к тому же совесть моя была не совсем чиста, он мне ничего не сделал, просто болтал как плохой священник. Желая показаться дружелюбным, я выразил надежду, что на сестрину квартиру удастся быстро найти покупателя, так что тишина будет не вечной. Да, но это будет не то же самое, сказал он, а когда я посмотрел на него вопросительно, добавил: видите ли, ваша сестра была добра ко мне. Правда? — спросил я озадаченно. Да, и раз я знал, что это ее шаги… Ну вы меня понимаете. Я кивнул и поднялся. Лицо мне затенял темный абажур торшера я все кивал и кивал, будто я разделял и то его мнение, и это; эдакое немое кино в интерьере похожей на сцену комнаты, в голове у меня не было ни единой разумной мысли. Я слышал, что он говорил о радости общения с тем, кто тебя понимает, да, это огромная радость, близкие по духу люди встречаются так редко. Он помог мне надеть пальто, мы пожали руки. Я ушел, твердо решив, что ноги моей больше не будет в сестриной квартире.
