Правила игры в историях, которые я сочиняю, соблюдаются с первой минуты. Дилия-то была Дилия, но я в истории был шофером, Дилия знала только это, мне бы в голову никогда не пришло спросить ее, что она тут делает среди ночи, или назвать ее по имени. В общем, эта история была необыкновенна тем, что какая-то девушка приняла облик Дилии: это ее прямые светлые волосы, ясные глаза, ее ноги, сразу возникшие у меня в памяти, — слишком длинные для такого роста, как у жеребенка; кроме этого, история была как всякая другая — ни имен, ни прежних отношений, неожиданный случай, только и всего. Мы обменялись двумя-тремя словами, я дал ей сигарету и сам закурил, мы стали спускаться по откосу, как это полагается делать на груженой машине. А Дилия тем временем расположилась поудобнее, закурив после стольких часов ходьбы по горам, среди затерянности, тяжелого забытья, может быть страха.
Я подумал, что она сейчас заснет и что мне приятно представлять ее себе так, пока мы не доедем до равнины, подумал — может, было бы любезно с моей стороны предложить ей перебраться в кузов и лечь на настоящую кровать, но ни одна история мне этого делать не позволяла, потому что любая девушка посмотрела бы на меня с этаким выражением горечи и гнева, представив себе мои ближайшие намерения, и почти во всех случаях дернула бы ручку дверцы — бегство было неизбежным. В историях, как и в предполагаемой реальной жизни водителя грузовика, так быть не может — надо разговаривать, курить, становиться друзьями и после всего получить согласие, обычно спокойное, на остановку где-нибудь в лесу или в каком-нибудь укрытии, согласие на то, что произойдет потом, но теперь, уже без горечи и гнева, просто принять то, что уже принято после разговоров, сигарет и первой бутылки пива, выпитой прямо из горлышка между двумя виражами.
Однако я дал ей заснуть, история развивалась своим путем, мне всегда нравилось это в историях, которые я сочиняю, — подробное описание каждого шага и каждого действия, длиннющий фильм, от которого чем дальше, тем больше получаешь удовольствия, оно разливается по всему телу, оно в словах и в молчании. Я, правда, спросил себя, почему именно Дилия в эту ночь, но тут же отступил — мне вдруг показалось таким естественным, что рядом со мной дремлет Дилия, выкуривая время от времени сигарету или шепча что-нибудь вроде «почему здесь, в горах», и что история хитро запутывается среди зевков и отрывочных фраз, поскольку не было ни одного разумного объяснения, почему Дилия здесь, в самом глухом месте дороги, в полночь. Был момент, когда она замолчала и посмотрела на меня, улыбаясь своей девчоночьей улыбкой, которую Альфонсо называл подкупающей, и я сказал ей, как меня зовут, во всех историях — Оскар, а она сказала «Дилия» и прибавила, как всегда прибавляла, что имя идиотское и виновата в этом ее тетка, любительница женских романов, а я подумал: почти невероятно, что она меня не узнала, в истории я был Оскаром, и она меня не узнала.
Дальше все было так, как всегда подсказывает мне моя история, — сам я так рассказывать не умею: только отдельные фрагменты, связующие нити, возможно невероятно угаданные, фонарь, освещающий складной столик в кузове грузовика, остановленного под деревьями в укромном уголке, шипение яичницы; после сыра и сладкого Дилия смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать, но решает не говорить, поскольку не нужно ничего объяснять перед тем, как выйти из машины и затеряться под деревьями, я стараюсь разрядить обстановку с помощью кофе, который уже почти готов, и стопки грапы; глаза Дилии, с каждым глотком она прикрывает их перед очередной фразой, моя неосторожная привычка ставить лампу на табуретку рядом с матрасом, надо принести еще одно одеяло — ночью будет холодно, — сказать ей, что пойду проверю дверцы на всякий случай, никогда не знаешь, что может случиться на этих пустынных дорогах, а она опускает глаза и говорит: «Знаешь, ты не уходи спать в кабину, не будь идиотом», а я отворачиваюсь, чтобы она не видела моего лица, на котором мелькает смутное удивление тому, что это говорит Дилия, хотя, с другой стороны, это всегда случалось так или иначе — то маленькая индианочка говорила «давай спать на полу», то цыганка укрывалась в кабине, а я обнимал ее за талию, и относил в кузов, и укладывал в постель, даже если она плакала и сопротивлялась, а Дилия — нет, Дилия медленно идет от столика к постели, на ходу расстегивая молнию на джинсах, в истории я могу видеть это движение, хоть и стою спиной, я иду в кабину, чтобы дать ей время, чтобы подтвердить — да, все будет как должно быть, как было не раз, одно следует за другим в непрерывном, напоенном запахами повторении, медленное движение от неподвижного силуэта, освещенного фарами на повороте дороги, до Дилии, сейчас почти скрытой шерстяным одеялом, и тогда последнее — погасить лампу, и останется только неясная пепельная ночь, заглядывающая в заднее окошко жалобными вскриками ночной птицы где-то рядом.
В этот раз история длилась бесконечно, потому что ни я, ни Дилия не хотели, чтобы она кончалась, бывают истории, которые мне хотелось бы продолжать, но девушка-японка или холодно-надменная туристка из Норвегии ее прекращают, несмотря на то что мне решать, подошла ли история к моменту, когда больше нет ни сил, ни желания ее продолжать, потому что после наслаждения начинаешь постепенно ощущать незначительность происшедшего, — тут надо изобрести какую-то альтернативу или неожиданную случайность, чтобы история могла жить дальше, вместо того чтобы погружаться в сон с последним небрежным поцелуем или затихающими, уже ненужными всхлипываниями. Но Дилия не хотела, чтобы история кончалась, с первого ее движения, когда я скользнул к ней под одеяло, я почувствовал, вопреки ожиданию, что она сама ищет меня, и после первых взаимных ласк понял, что история только начинается, что ночь истории будет такой же длинной, как та, в которой я ее сочиняю. Есть только одно, ничего другого нет, только слова, которыми история рассказана; слова как спички, стоны, сигареты, улыбки, мольбы, просьбы, кофе на рассвете, глубокий сон, в котором смешалась ночная роса, и снова ласки, и снова отдаление, до первого солнечного луча, проникшего сквозь окошко и ласкающего спину Дилии, распростертой на мне, — он ослепил меня, когда я крепко прижимал ее к себе, чтобы еще раз почувствовать, как она раскрывается мне навстречу, вскрикивая и ласкаясь.
На этом кончилась история, без непременных прощаний в ближайшем придорожном селении, как это почти всегда бывает, — от истории я перешел ко сну, чувствуя только тяжесть тела Дилии, которая тоже засыпала и все еще что-то шептала, как вдруг Ньягара сказала мне, что завтрак готов и что вечером мы идем в гости. Я чуть было ей все не рассказал, но что-то меня остановило, может руки Дилии, пришедшие ко мне из ночи и не пустившие слова, которые бы все испортили. Да, я прекрасно спал, да, понятно, в шесть встречаемся на площади, на углу, и идем к Марини.
Альфонсо как-то говорил нам, что у Дилии серьезно заболела мать и она поехала к ней в Некочеа[6], Альфонсо пришлось возиться с малышом: масса забот, теперь увидимся, должно быть, когда вернется Дилия. Больная умерла через несколько дней, и Дилия два месяца вообще никого не хотела видеть; мы отправились к ним ужинать, прихватив коньяк и погремушку для малыша, и все было хорошо, Дилия — при своих функциях, от утки до апельсинов, Альфонсо — у столика для игры в канасту[7]. Ужин протекал очень мило, как и должно быть, — Альфонсо с Дилией умеют жить, разговор хоть и начался с тяжелого, с матери Дилии, но тему быстренько прикрыли, а потом будто мягко раскрылся занавес и мы вернулись в наше обычное настоящее, всегдашние развлечения с привычными шутками и своим гвоздем программы, среди всего этого так приятно бывает провести вечер. Было уже поздно, и мы достаточно выпили, когда Дилия коснулась поездки в Сан-Хуан[8], ей необходимо было успокоиться после смерти матери, к тому же вечные проблемы с этими родственниками, которые всегда все усложняют. Мне показалось, она говорит это для Альфонсо, хотя Альфонсо, должно быть, знал, в чем дело, потому что спокойно улыбался, наливая нам коньяк, — поломка машины среди гор, кромешная тьма и нескончаемое ожидание на обочине дороги, где каждая пролетавшая птица таила в себе опасность, а вокруг полно страшных призраков времен детства, наконец, огни машины, страх, что шофер тоже может испугаться и проехать мимо, слепящий свет фар, пригвоздивший ее к крутому обрыву, и тут — волшебный скрип тормозов, уютная кабина, путь к долине, разговор, может быть не очень нужный, но все-таки чувствуешь себя как-то лучше.
— Все это ее травмировало, — сказал Альфонсо. — Ты ведь мне это уже рассказывала, дорогая, каждый раз я узнаю все новые подробности твоего освобождения, о твоем святом Георгии Победоносце, спасающем тебя от ночного чудовища-дракона.
