В том-то и дело: кто? Государство — чистенькое, вон даже смертную казнь отменило. Никто из знакомых Ордынцева не погиб ни в Афганистане, ни в Чечне, никто не взорван террористами. Кто убийцы? Менты? Когда бы так! Твари, конечно, им бы только лишнего дела не возбуждать, но, честно-то говоря, даже Саню Коваленко на них не спихнёшь. Всё честь по чести: закон вступился, покарал. Пусть даже, говорят, не того покарал — и тем не менее.
Сколько было народу на Саниных похоронах? Да около сотни! Рабочие на кладбище, помнится, осведомлялись уважительным шёпотом, кого хоронят. А Володьку пришло провожать от силы человек двадцать.
Всё, что осталось от тех ста?
Ордынцев встал и прошёлся по кухне, злобно усмехаясь и покручивая головой.
Кто убивает, говоришь? Да такие же, как мы, и убивают. Простые российские граждане. Жизнь такая, мил человек, жизнь такая…
Помнится, некая пенсионерка взвизгнула как-то с экрана: «Дайте нам умереть естественной жизнью!» Не дадут.
Странный ты человек, Ордынцев. Там, где другой выпьет, всплакнёт и забудет, вечно с тобой такая вот сухая бесслёзная истерика. Истерика мысли, с позволения сказать. Хотя всяк выкручивается как может. Всеволод Михайлович Гаршин, спасаясь от безумия, тоже вон, пишут, всё пересчитывал.
Что же это за напасть нашла на твоих знакомых!
А на незнакомых? Только и слышишь на каждом шагу: эту замучили, тому пальнули в спину из травматика, позвоночник перебили. Да и отставной опер не раз поминал с горечью, будто тридцать убийств по области за год в восьмидесятых считалось ЧП, а теперь и четыреста не диво.
По ящику передали: якобы население страны за десять лет уменьшилось на шесть миллионов. Между прочим, очень похоже на правду.
А кто жертвы? Ну-ка давай вспомним ещё раз. Во-первых, все почему-то с высшим образованием. Впрочем, это как раз понятно: компания-то была студенческая… Миленка, Сидоров, Хабибулин — художники. Иноземцев, Коваленко, Филин — тихие журналисты. Во всяком случае, не из этих, не из разоблачителей. Лёня Шорохов — тот и вовсе литератор. Хотя тоже подрабатывал в газете. Боря Колозоров — безработный. Минька Дьяков, Володька, Стае Волошин — мелкий бизнес на грани банкротства. Толик Куприянов — средний. Грибков, поговаривали, причастен к крупному. Жильцов — политик. Вот, пожалуй, эти двое да ещё обезглавленный Радик Томилин могли и сами при жизни кого-нибудь на тот свет спровадить. Остальные — так, лохи.
Чем утешиться? Тем, что большинству ушедших всё-таки удалось умереть «естественной жизнью», как выразилась та телевизионная бабушка?
— Естественный отбор… — ядовито выговорил Ордынцев и, внезапно обессилев, снова подсел к столу.
Мысль была не нова. Не далее как на прошлой неделе он сильно повздорил на эту тему с подружкой жены Раисой.
— Ты путаешь естественный отбор с социальным! — кричала она.
— А в чём разница?
— Да в том, что при социальном отборе человек теряет статус! Статус, понимаешь? И только! Но не жизнь!
Как же это не теряет, Раисочка? Именно что теряет. Стань бомжом — и кого взволнует твоя кончина? Не зря ведь говаривал Иван Алексеевич Бунин: «Нет, видно, никогда не откажется человек пришибить человека, если только с рук сойдёт».
Естественный отбор. Анекдот! Пока поклонялись естественному отбору, пальцем друг друга тронуть не смели. А стоило объявить Дарвина врагом рода людского, тут же принялись уничтожать ближних своих. Ничего не попишешь: борьба за выживание.
Потому и нападают на дарвинизм, что правда глаза колет.
— Репрессии… — бормотал Ордынцев. — Подумаешь, репрессии…
ГУЛага он, разумеется, не застал, поскольку родился в пятьдесят третьем. К страшилкам Солженицына и Шаламова относился с откровенным скепсисом. Сами виноваты: чем сильнее сгущаешь краски, тем меньше тебе веры. Куда правдоподобнее звучали рассказы отца. Особенно запомнилось про лифты. В те времена их на ночь отключали. И если после ноля часов раздавался гул поднимающегося лифта, это означало, что пустили его по особому случаю. И подъезд просыпался, и каждый ждал, замирая: кого едут брать? На каком этаже остановятся? Да, такого не придумаешь.
А ведь это тоже был отбор. Искусственный отбор…
Ордынцев выпрямился. Потом и вовсе встал.
Искусственный отбор. Выведение новой породы человека. «Я многих развожу и многих вешаю». Чьи слова? Какого-нибудь собаковода, селекционера, наверняка уничтожившего куда больше псов, чем любой живодёр.
«И в итоге вывели нас, — потерянно думал Ордынцев, — простодырых бессребренников, не способных выжить в дикой природе. Людей, заточенных под светлое будущее. Которое так и не настало…»
Вот тебе и ответ.
Выводили-выводили, вешали-вешали — и всё, получается, зря. Махнули рукой, отворили клетки и выпустили на волю самого страшного хищника, имя которому — человек. Ни войны, ни репрессий, а шесть миллионов как корова языком слизнула. Да какие шесть? Люди-то за эти десять лет рождались, приезжали… ордами… из-за ближних рубежей…
Сколько же нас погибло на самом деле?
— Ну? — хрипло спросил Ордынцев, с ненавистью уставясь в потолок. — Где ты там?..
Приди. Запрети нам убивать друг друга. Знаю. Будешь убивать сам. Но стольких ты не убьёшь. Не получится.
Тиран может и пощадить. Естественный отбор — никогда.
Ордынцев подошёл к зеркалу, взглянул на искривлённое серое лицо с больными запавшими глазами. Погляди, Ордынцев, погляди. Скоро таких совсем не останется. Ваше будущее в прошлом, ребята.
— Легче стало? — съязвил он из последних сил. Ссутулился, вернулся к столу, взял стопку.
— Земля тебе пухом, Володька…
