Обозначенный выше процесс массовизации коллективных представлений россиян и социального существования страны свидетельствует об исчерпании мобилизационных ресурсов очередного набора, или призыва, «лидеров мнений» из состава образованного сообщества. И, соответственно, о завершении определенного исторического периода коллективной жизни. Стратегию более прагматичной и адаптированной части образованного слоя в этих условиях можно описать как самоузаконение и претензию на признание значимыми другими (например, со стороны структур власти, источников капитала и проч.) через принятие точки зрения «воображаемого большинства» – фикции коллективного единства, ими же с помощью медиа и введенной. Симптомами подобной стратегии для аналитика выступает инструментально-педалируемая риторика национального единения, безальтернативной солидарности и – в качестве негативной проекции – настойчиво вызываемые тени ее противников («внешних врагов», «пятой колонны», «английских шпионов», «осквернителей национальных святынь» и проч.).
Если в других исторических условиях, скажем, в Европе новейшего времени, антимодернизационные настроения той или иной части интеллектуалов – а именно они стоят за упомянутыми фикциями «единства» и «врага» – выливались в отчуждение от общества, критику коммерциализации социальных отношений, противостояние властям, то в наших условиях за середину и вторую половину 1990-х годов носители подобных установок вполне цинически срослись с властью и близким к власти крупным предпринимательством (они удобны тем и другим инстанциям для устранения конкурентов) и занялись формированием фикции пассивной массы. Так в описываемый период сложилась роль «новых распорядителей» [7]. Фактически соединение антимодернизационных установок с новейшей, супермодерной технологией (манипулятивной политтехнологией, технологией медиа, Интернета и т. д.) стала для новой интеллектуальной обслуги заменой профессии, основанием для претензий на высокий статус, зарплату, образ жизни. Нетрудно видеть здесь определенную параллель с антимодернизмом и антивестернизмом антиглобализационных движений, «исламских террористов» и проч., точно так же использующих в своих целях институты и техники, казалось бы, отрицаемого ими модерного общества, современной цивилизации.
Напомню, что, по Карлу Мангейму, «ядро», ведущую подгруппу того или иного поколения составляют те, кто воплощает его «энтелехию», реализует «внутренний потенциал» соответствующего социального положения, вырабатывает «новые созидательные принципы и коллективные импульсы» для других групп и слоев, давая начало иным структурам мировосприятия и претендуя тем самым на лидерскую роль в открытом, динамичном обществе [8]. В данном случае речь идет совсем о другом процессе, можно сказать, противоположном по направленности и смыслу. Речь о сознательном понижении ориентиров и самооценок через формирование фикции «большинства» и вполне расчетливом использовании этой эпигонской идеологической фикции «массы» для реализации собственных претензий на статус, для укрепления и улучшения своего общественного положения. Перед нами как раз демонстративный отказ от функции элиты при сохранении ориентаций на элитное положение, статусные привилегии, образ жизни.
Фактическое разрушение профессиональной среды журналистов и социальной солидарности сотрудников массмедиа (характерно в этом смысле отсутствие профессиональной и общекультурной критики, рецензирования, экспертизы аудиовизуальных медиа, особенно телевидения, в публичном поле) сопровождалось разрастанием всякого рода символических акций самоутверждения новых менеджеров и звезд медиатусовки (премии, коллективные празднества с демонстрацией по ТВ и в глянцевой прессе [9]). При отказе от опережающего смыслопроизводства и лидерской роли в процессах развития кандидаты в элиту (или претенденты на элитную роль) с неизбежностью трансформируются в бюрократию, а точнее – в номенклатуру. В данном случае мы имеем дело со слоем обслуживающих правящую верхушку, не новых собственников и самостоятельных хозяев, а именно «распорядителей», действующих по указке, в интересах и от имени власти [10].
Кратко намечу основные фазы трансформации отечественных СМИ на протяжении последних полутора десятилетий.
1987-1990- «возвращение» вытесненных имен, образцов, точек зрения. Мобилизация «от противного» (по отношению к «советскому», «коммунистическому»).
1991-1993 – демонстративный разрыв с прошлым (пик дистанцирования от советского), с одной стороны, коммерциализация, с другой («Поле чудес»; раскол в самой команде «Взгляда», смена его «ВИДом»).
1994-1995 – нарастающее состояние смысловой и организационной неопределенности.
1995-1997 – «принудительная нормализация» и завершение раскола активного поколения. Становление идеологии массово-развлекательного ТВ и дистанцированного («равноудаленного») самоопределения его руководителей и идеологов. Далее – работа на любой заказ: «Русский проект» Дениса Евстигнеева (1996), «Старые песни о главном» К. Эрнста и Л. Парфенова (1996, начало работы – 1993).
1999 и далее – борьба за представление «единства», «всех». Устранение неудобств разнообразия (помех для нескольких игроков, монополизирующих источники основных ресурсов). Эпигонство как отказ от выбора и знак собственного «господства» над безальтернативной ситуацией: снижение уровня оценок и соединение любых содержательных значений.
Со второй половины 1990-х годов телевидение по преимуществу работает в двух чередующихся коммуникативных режимах. С одной стороны, идет рассеянная, слабая или остаточная мобилизация, которая достигается введением микродоз чрезвычайности, например акупунктурными напоминаниями о постоянной тотальной угрозе «международного терроризма» и «шпионажа», технических катастрофах и стихийных бедствиях. С другой, производится кулинарно-развлекательный, привычно успокаивающий массаж. Можно говорить об изменении способа массовизации публики с помощью медиа – об определенной трансформации типа «социальной массы» (тот или иной канал коммуникации предполагает для социолога определенный тип публики, самоопределений и установок воспринимающих индивидов, характера связей между коммуникаторами и коммуникантами).
Произошло как бы частичное «возвращение» СМИ к прежней, советской модели массовости, и происходит оно- после попыток некоторой диверсификации форм собственности, децентрализации управления, демократизации взаимоотношений коммуникаторов и публики – с преимущественной опорой на государственно-централизованное телевидение. При этом консервируется не только, даже не столько транслируемый образец, сколько коммуникативная ситуация в целом – медиальный (виртуальный) характер как бы гомогенного сообщества. Развивая и корректируя известные соображения Вальтера Беньямина об эпохе технической воспроизводимости, я бы сказал, что массовому стереотипизированному воспроизводству в современной России подлежит не только и не столько образец (конкретная передача), сколько система его потребления и сам потребитель – именно в роли пассивного анонима, подобного всем другим таким же.
Зритель отвечает на эту принудительную и безальтернативную модальность показа политической сцены чаще всего рассеянностью и безучастием. Он смотрит телевизор, но смотрит извне и равнодушно. По расчету или помимо желания коммуникаторов, СМИ в России, начинавшие в конце 1980-х годов с демонстрации ценностей разнообразия и выбора, все больше превращаются в систему цен трализованно-массового производства отчужденности и незаинтересованности. Можно сказать, что власть уже не рассчитывает на поддержку масс, она рассчитывает на их равнодушие. Роль «не полностью принадлежащих», как бы отсутствующих, нечто вроде зрительского алиби («Мы сегодня вроде бы и не здесь») – едва ли не преобладающая форма социальности в нынешней России [11]. Она характерна для самоопределения и поведения массы – как на ритуальном, так и на бытовом уровне, но таковы же поведенческие стереотипы представителей действующей власти, включая президента страны: когда это практически необходимо, их, как правило, нет.
Общезначимое (интегративно-символическое «мы», как правило, вынесенное в мифологизированное прошлое, преображенное ностальгией и меланхолией, но ценимое именно потому, что утрачено) не соотносится для россиян с их реальной повседневностью. В этом смысловом контексте оно, можно сказать, не обладает «реальностью». Вместе с тем, реально происходящее все больше отделяется от области общих смыслов, т. е. как бы не обладает универсальной значимостью. Символическая принадлежность к виртуальному «мы», оставаясь чисто демонстративной, не влечет за собой практическую включенность в повседневное взаимодействие и реальную связь с каким бы то ни было партнером, с обобщенным Другим. Это дает основание считать описываемую здесь ситуацию результатом системного кризиса партнерства и солидарности (кризиса социальности), паралича социального воображения в советском и постсоветском социуме, своего рода коллективной лоботомии.
