Так когда же возникал у наших молодых, бородатых, почитавших родителей и родовые святыни предков этот переселенческий зуд?
Любая птица и всякий зверь метит район своего обитания. Здесь они добывают себе пищу, резвятся, обучают детенышей, мирно сосуществуя с разной иной живностью, которая им и не по зубам, и в соперники не годится. Но все они ревниво оберегают свою территорию от "чужих" представителей своего вида. Только со временем и "своим" становится колготно на небольшом пространстве, они теряют тот необходимый пятачок территории, который бы обеспечивал им чувство собственного достоинства, поддерживал бы в них хозяйственный норов, оставлял известную долю самостоятельности. Поэтому, ощутив стесненность и великую скученность, часть молодежи однажды уходит на ничейные земли. Оставшиеся "приживалы", то есть зверье, отказавшееся от самостоятельности, постепенно уступает в развитии своим ровесникам, вышедшим "на хозяйство". Видимо, сила и здоровье всякой живой твари, кроме всего прочего, зависит и от неких определенных, для каждого вида своих, размеров владения собственным пятачком луга и леса.
Конечно, когда дело касается человека, тут все гораздо сложнее. Но и у человека в догосударственный период и в первые века становления государства, в пору множества пока что ничейных земель, наряду с общественными законами, на мой взгляд, законы биологические проявлялись более остро и в более чистом виде, чем позже. И мне кажется, что именно повышенная скученность словен и кривичей, далеко превысившая норму, необходимую для вольного и здорового их существования, и погнала наших предков на поиски относительно безлюдных территорий.
Освоение славянами, преимущественно язычниками, земель по Шексне, Суде и Чагодоще носило мирный характер — кругом чащи не меряны, версты не считаны: так что даже самого предмета для горячечного спора не было. Селились славяне обычно гнездами, то есть в округе в трех-четырех точках на расстоянии до пяти километров друг от друга вдруг вырастали поселения. Полчаса скорой ходьбы по лесной тропе — и ты у соплеменника. Товарищество ценилось у славян не менее умелости.
По предположению археологов, вначале — век, а то и полтора — переселенцы и весь жили бок о бок, приглядывались к соседям, но в культурные контакты не вступали. На чем основывается подобная догадка? В основном на украшениях, найденных при раскопках. В славянских курганах восьмого — одиннадцатого веков, как правило (исключения — буквально один-два случая), обнаруживаются лишь украшения новгородских словен (выполненные в технике литья бронзовые и серебряные щитковые височные кольца, крестопрорезные подвески, пластинчатые браслеты) и кривичей (проволочные височные кольца, наборные пояса с бронзовыми накладными бляшками и с лировидными пряжками). В то время как в курганах двенадцатого — тринадцатого столетий довольно часто встречаются: в славянских — украшения финского происхождения, а в финских — славянского.
На мой взгляд, объявлять взаимопроникновение украшений началом культурных контактов племен — грубейшая ошибка. Ведь совершенно очевидно, что нельзя ставить знак равенства между блестящими ювелирными изделиями современности и украшениями средневековья. Для человека того времени крестопрорезные подвески или щитковые височные кольца вовсе не золотая побрякушка, которую сегодня ношу сам, а завтра отдаю в племя весь в обмен на приглянувшуюся там изящную серебряную штуку. Для него эти крестопрорезные подвески не меньшая святыня, чем икона для верующего. Станут ли православный и мусульманин из любопытства обмениваться своими священными реликвиями? Конечно не станут. Точно так же и наши племена.
Да, но ведь взаимопроникновение украшений славянских и финских племен в конце концов произошло? Правильно, через сто — сто пятьдесят лет после проживания по соседству. Подобное взаимопроникновение — не начало контактов, а скорее уже определенный итог культурных связей.
Что воспринимается нами как украшение? Как правило, предмет, не имеющий практической пользы и носимый для красоты. Такой предмет бывает богато орнаментирован: ломаными и прямыми чертами, кругами, точками, завитками, изображением цветов и животных.
Может быть, у древнего человека был столь крупным запас свободного времени, что он, не зная, куда его девать и шалея от пустого досуга, занялся выстукиванием многократно повторяющихся точек и кружков? Даже само такое предположение нелепо. Но ведь существование орнамента — факт! Какая потребность заставляла человека в тех довольно жестоких условиях бытия и при таких несовершенных орудиях труда тратить уйму времени и сил на вроде бы бесполезное занятие?
Каждый из нас заряжен двумя сильнейшими и противоположными зарядами, как бы плюсом и минусом. Минусовой заряд — это стремление поскорее заглянуть за черту жизни, побыстрее преодолеть путь от рождения до смерти: в детстве мы торопимся вырасти, возмужав и обзаведясь семьями, в нетерпении ожидаем взросления своих сыновей; зимой мы подгоняем дни будущего лета, а летом томимся по покою и прохладе осени; "слава богу, пролетела неделя", " наконец-то прошел месяц", " вот и год позади" — вполне искренне радуемся мы собственному самоуничтожению.
Положительный заряд — стремление обмануть смерть, отвратить ее, преодолеть грань физического распада, оставить хотя бы частицу себя здесь, на вечнозеленой земле: время стирает свежесть лица, а портрет, фотографическая карточка или поэтическая строка сохраняют юный облик; время отымает красоту и звучность голоса, а патефонная игла и магнитная лента или роман воскрешают его. Этому чисто человеческому стремлению противостоять неизбежности смерти мы, как я понимаю, и обязаны развитием искусства и цивилизации.
Правда, древний мир судил о смерти не совсем по-нашему, в его представлениях, пожалуй, было более оптимизма. Помните сказку о "Царевне-лягушке"? Она, как и большинство русских (французских, арабских, китайских и т. д.) народных сказок, воистину кладезь достоверных сведений о взглядах наших предков. "Сказка — ложь, да в ней намек", — это лишь половина истины. Сказка еще и "осколок древней правды". Ныне нас почему-то упорно приучают называть "сказкой" любую фантазию, любую невсамделишность, любой бред, тем самым низводя ее до примитивного дурачества, вздора, до младенческой игры в песочнице.
Итак, что же мы узнаем из "Царевны-лягушки"? Дочь царя теперь стала квакушей, но лягушечья кожа дана ей не навсегда. Придет срок, и она вновь превратится в миловидную девушку. Беда Ивана-царевича в том, что он оказался нетерпелив и, по неведению, раньше срока сжег лягушечью кожу своей суженой…
Никогда эта история не принадлежала к числу детских. Ее вполголоса выговаривал, какой-нибудь седобородый старик своему неглупому, практичному, женатому сыну, который слушал отца, затаив дыхание. Чем столь привлекательна для взрослого мужика эта история? Что такое важное ему сообщается? Речь в ней ни много ни мало идет о тайне загробной жизни. Разумеется, рассказывается обо всем в табуированной форме. Но сын в силах расшифровать поведанное ему отцом.
Вот так приблизительно выглядит "Царевна-лягушка" после расшифровки.
Конечно, смерть никому особой радости не приносит. Но не бойся смерти, сын мой. Ведь смерть — это цепь превращений. Предположим, умерла дочь знатного и богатого вождя. Что значит умерла? Перестала быть человеком. И только! Обернулась квакушей. Поживет свое в болоте. А придет срок новой ее смерти, нового превращения. И вернется она к прежнему виду. Затем вновь умрет и вновь обернется чем-либо: деревом, птицей, камнем у дороги. И опять, смертью смерть поправ, вернется в девичество… И тебе суждено, сын мой, ходить по сему вечному кругу. Такова она, великая тайна смерти. Не сознавайся, что ты в нее посвящен, и детям своим, когда они в ум войдут, расскажи о ней загадками…
Древние воззрения нет-нет да и сейчас порой дают о себе знать. Так, в отрочестве, запрещая бить лягушек, мне одна старушка говаривала: "Лягушки — бывалошные люди!"
Вера наших предков в превращения, конечно, смягчала трагичность человеческого существования. Но неприязнь к смерти, неприятие ее, даже в столь утешительной форме, оставались. Об этом убедительно свидетельствуют те же сказки, основная часть которых вращается именно вокруг темы "жизнь-смерть". Горечь причитаний и скорбная покорность народных песен, когда они касаются смерти от недуга, убийства, гибели на поле сражения, также не говорят о безразличии или дружелюбии по отношению к "костлявой бестии".
Повторюсь: стремлению человека каким-либо образом одолеть смерть мы, как мне думается, обязаны развитию искусства и цивилизации. Самым же сильным средством борьбы с небытием, благоприобретенным историей человечества, является письменность. До ее появления в какой-то мере ту же роль выполняли украшения. Поэтому не будет особым преувеличением, если мы скажем, что украшения — это письменность древних.
