Уже одно созерцание этих драгоценностей наполняло его тело и душу блаженством. Он ощущал себя владетельным ханом, завоевателем, императором, взявшим в бою богатую добычу. Эта добыча стоила войны.
Чем дольше созерцание, тем сильнее блаженство. Между началом созерцания и первым прикосновение трубки к губам должно пройти время, как между первым взглядом и первым поцелуем, как между первым, сладостным толчком тел и оргазмом. Искусство наслаждения, как и искусство войны, требует любви к искусству и искусности в любви и ненависти. Тик-так. Качается маятник. Да — нет. Свет и тьма. Тик-так. Жизнь-смерть. Где тот неуловимый миг, в котором начинается и кончается наслаждение? Где то мгновение, между воспоминанием прошедшего и предвкушением будущего, в котором длится жизнь? Не мудрее ли предвкушать блаженство, нежели испытывать его? Не мудрее ли никогда не начинать? Не высшее ли искусство войны — уклониться от войны? Пусть противник встретит ветер. Время — ветер. Нет ветра где нет противоборствующего ветру. Из точки вечного настоящего осуществляется абсолютная победа.
А ведь он еще и не начинал курить.
Но бремя человека — начинать.
Первую трубку он зачал огнем длинной сосновой щепки, простым и чистым, как руки пажа, поддерживающие кринолин принцессы, поддержит он царственный аромат опиума своим смолистым, благородным запахом.
О, мучительно-сладостный зуд предчувствия первой затяжки! О, черные нити! О, как он понимал японскую легенду о женщине и пауке, сотканном на ее спине рукой великого татуировщика и ставшего ее сущностью!
Он увидел девчонку на пике наслаждения, она появилась и исчезла мгновенно, черная в своем черном платье, как нити опиумного дыма.
Черная жемчужина в двойной короне огня и красной меди стала золотой, белой и умерла, исторгнув струйку дыма. Он поцелуем вдохнул, не проронив ни капли, ее жизнь и душа священной маковой слезы вошла в его кровь.
Время перестало существовать, и он легко вошел туда, где крылья дракона впервые распростерлись над его жизнью.
Кызыл-Кум — это Красный Песок…
Кызыл-Кум — это песок, красный, как запекшаяся кровь. Это поля раскаленного щебня, именуемые Жгучая Степь и похожие на озера огня. Это рыжие холмы из глины — праха миллионов живых существ. Там, где под песками таится демон нефти, люди сосут ее, харкая черным и красным. Там, где среди глиняных холмов таится вода, вырастает мак — черный и красный. Драконья Кровь.
Его работа заключалась в том, чтобы доставать ведром воду из глубокого кериза и по узкой тропке тащить ее на вершину холма. Другая сторона холма была изгрызена трудолюбивыми терьякешами и превращена в террасы. Там рос мак. С вершины холма вода по хитроумно устроенным водоводам устремлялась вниз, к террасам и поила мак. Тысяча ведер в день.
После двух лет, проведенных на пограничном посту в горах Копет-Дага, он слегка двинулся крышей, очутившись в местечке Красная Вода. Здесь все было красным, в этой стране — вода, песок, стены домов, платья женщин и вино. Отсюда путь через море лежал домой. Но домой он не попал. Первая же бутылка вина сделала весь мир красным в его глазах. И закончилось все, как и должно было закончиться — кровью. Он бежал прочь из Кызыл-Су, в сторону, противоположную от дороги домой, и в городке Мары разыскал сослуживца. Мурад сосватал его на эту работу. Нет, он не стал рабом. За эту работу платили хорошо, очень хорошо. У него была даже небольшая отара овец — для маскировки. Он был крепким парнем, любил солнце и солнце любило его, и все было не так уж плохо, пока однажды на закате дня к керизу не подошли чабаны.
Странные это были чабаны. Они гнали перед собой десяток тощих овец и семерых тощих верблюдов — вот и вся отара. Но трое верблюдов были навьючены объемистыми тюками, а чабаны вооружены карабинами, к которым подходил патрон от армейского автомата, хорошими, удобными карабинами.
Люди, их было двое, вели себя вполне дружелюбно, но здесь все вели себя дружелюбно, даже если собирались перерезать тебе глотку. Оказалось, они знали родственников Мурада, но в этом не было ничего удивительного, здесь все знали родственников чьих-нибудь родственников. Что не мешало им люто, по-родственному, враждовать.
Ночью сидели у костра и ели кислое верблюжье молоко — чал. Чал был зеленоватым в свете звезд и имел терпкий, острый вкус какой-то приправы, ему очень понравилось, он попросил еще. Посмеиваясь, ему дали еще. И еще. Потом он увидел старика в высокой шапке, стоящего на склоне холма, и попытался обратить на него внимание своих новых знакомцев, но они хохотали до упаду, хлопая руками по полам халатов. Потом его обуял дикий голод, и, косясь на склон холма, он проглотил несколько лепешке. Потом ему стало страшно. Может быть, незнакомцы увидели мак? Может, они хотят убить его, чтобы завладеть драгоценными головками, которые уже почти созрели? А старик не уходил. Он поднял куку и манил его длинным, бледным пальцем. Бежать! Он вскочил на ноги и в ту же секунду старик повернулся и пошел прочь. Он бросился вслед за высокой, черной фигурой и бежал за ней почти всю ночь. А под утро, когда он, обессиленный, упал на землю, со стороны лагеря донеслась частая ружейная пальба. Он резко сел, сразу проснувшись. Никакого старика не было. Занимался рассвет. А в месте, из которого он только что ушел, шел бой.
Когда он добрался до лагеря, солнце уже было высоко и палило нещадно. Стояла тишина. Ни людей, ни животных не было видно. Осторожно он спустился по склону холма к колодцу. И увидел там несколько стреляных гильз. Которых было, на удивление, мало, учитывая частоту пальбы. Больше он не нашел ни одной.
В кострище лежала обгорелая тряпка с пятнами крови. Двигаясь кругами, он обнаружил одного из чабанов. Чабан сидел, прислонившись спиной к камню, в руке трубка, глаза полузакрыты. Под халатом его топорщилось что-то, как будто он набил за пазуху каких-то вещей. — Мальчик, — сказал он и уронил трубку. Потом снял с пальца кольцо, — Возьми, мальчик. — И умер. Под халатом у него лежали его кишки, выпавшие из разорванного пулями живота.
Он так никогда и не узнал, что здесь произошло. Через некоторое время он нашел издохшего от огнестрельной раны верблюда с тюком, притороченным к горбу. В тюке был третьяк, опиум-сырец. Его первый опиум.
Он открыл глаза и медленно улыбнулся. Опиум рассказал ему хорошую историю о нем самом. Он приблизил руку к огню камина, и красный камень брызнул алыми искрами. Он знал, что если поднести кольцо к глазам, то можно увидеть внутри камня маленькую фигурку в черной тунике, идущую в гору с мешком на плечах. Внезапно ему пришло в голову, что эта фигурка похожа на ту, в черном платье, что лежит в лесной могиле меж двух мертвых стражей. Однако не стоило развивать эту мысль. Он очень хорошо знал, как любит волшебник-опиум объективировать подобные мысли.
И снова черная жемчужина вздохнула в объятиях огня и умерла, став золотой и белой.
В конце концов, ему пришлось вернуться в армию по той причине, что места себе он так и не нашел. Война застала его в Таджикистане, на базе Чирчик. Вскоре из Афганистана повалила искореженная техника, набитая ворованным, контрабандным барахлом. Иногда ему приходилось видеть эти замусоленные ковры и дешевые японские «мыльницы» и он удивлялся, почему никто не везет то, что действительно является мерилом всех ценностей, они что, не понимают? Похоже, не понимают. Похоже, Магомету придется идти к горе. Но ему совсем не хотелось торчать в каком-нибудь вонючем афганском гарнизоне или палаточном лагере, он был сыт этим по горло. И не улыбалось ковылять на одной ноге по двору госпиталя под презрительно-жалостливыми взглядами санитарок. А сдохнуть по приказу — не хотелось тем более. К тому времени он давно уже вел свою войну. И точно знал, что деньги — это единственное, за что стоит воевать.
«Царандой» — так называлась афганская милиция.
«Царандой» организовывали советские менты после того, как демократы выгнали Ментов немецких, служивших инструкторами в старой афганской полиции.
Ему удалось попасть в «Царандой» благодаря тому, что он говорил по-таджикски лучше, чем военные переводчики, нанятые МВД. Таджикский — один из трех основных языков Афганистана. В «Царандое» служили в основном афганские таджики и узбеки, очень понимающие люди. Многие из них имели родственников на советской стороне. Это были самые здравомыслящие, веселые и храбрые люди из всех, с кем ему приходилось иметь дело. Они хорошо знали, зачем пришли и чего хотят. Они хотели хорошо жить и не хотели плохо умирать. Больше смерти они боялись нищеты. Собственно, все они были разбойниками. Но, по сравнению с ними, «шурави» были угрюмыми, вороватыми и подлыми дебилами.
Дела шли хорошо, дела шли просто великолепно. Еще не было настоящей наркоторговли и не было компетентных служб, толковой таможни, все контролировали туповатые и продажные армейцы. Не было нужды тянуть опий за пределы Таджикистана, в котором спрос намного превышал предложение и опий растворялся, как … как опий в воде. Не было нужды возиться с героином — таджики предпочитали традиционный продукт, но «сырцом», то есть в смоле или в кусках опий тоже не возили, а возили «коричневым», то есть, отфильтрованным сухим остатком. Чужих в этом деле не было, все шло через и переходило в свои руки. Самоснабжение не требовало затрат, было элегантным по форме и традиционным по существу — разбой на большой дороге.
