- Так точно, товарищ сержант! — отрапортавал несчастный Большаков.
- Тогда почему ты похитил сапоги Яцкевича?
«Дух» посмотрел на свои ноги и снова поднял глаза.
- Виноват, товарищ сержант.
- Из–за них он упал. А знаешь разницу между падением «духа» и такого «черпака», как Яцкевич?
- Никак нет, товарищ сержант.
- «Дух» упал бы себе и лежал. А Яцкевич устроил в казарме погром. Вы после завтрака убирать будете.
- Виноват, товарищ сержант.
- Выношу тебе выговор, с занесением в грудную клетку. — объявил приговор скуластый «дед».
Дежурный по роте коротко размахнулся и сильно ударил Большакова в грудь. Тот охнул и согнулся.
В окне канцелярии дрогнули шторы.
- Шухер! — Прохрипел Максим.
- Смирно; - коротко, сквозь зубы промычал Рустамов. Большаков разогнулся, но не до конца. Лицо его было пунцовым. Широко открытым ртом он глотал воздух и силился пропихнуть его в легкие. Шторка задвинулась. Замполит старался не замечать подобных неуставных взаимоотношений. Он знал, что при выявлении этого уродливого, абсолютно несвойственного советской армии явления — он падет первой жертвой. Макс заглянул в глаза «духа». Слез не было. «Плохо дело». Яцкевич отвел дежурного по роте и положил ему руку на плечо.
- Тимур, оставь его. Не прессуй больше. Он на грани. Еще немножко и повесится, или стрельнется в карауле.
- Расслабься, Яцек, я хочу из него мужчину сделать. Все масквачи — мамины сынки.
- Скоро ты сделаешь из него мертвого мужчину. Оно тебе надо? Прокурор приедет. На тебя, конечно, никто не стукнет, но мало ли…
- Ладно, — сержант плюнул себе под ноги. — Пусть живет. Не нравится он мне. Говнистый какой–то. Вот ты, Яцек, даром, что жид, но есть в тебе что–то русское.
Максим усмехнулся тому, что казах решил сделать еврею комплимент, увидев в нем русские черты.
- Че ты смеешься? Я серьезно. На тебя положиться можно. Ну, а что национальность такая… — Тимур вздохнул. — Так ты же не виноват…
Он взглянул на часы и скомандовал гарцующим духам закончить зарядку. Те, отталкивая друг друга, ринулись в вожделенный туалет. Старослужащие докурили свои сигареты и стали обсуждать новость, которая обрадовала всех солдат самой большой армии мира. Может кроме китайской.
А что могло интересовать солдат кроме женщин? Естественно, еда. На всей территории огромного Советского Союза каждый военнослужащий срочной службы благословлял министра обороны маршала Язова, издавшего указ, который предписывал интендантским службам заменить двадцатиграмовую шайбу масла, выдаваемую за завтраком, пятнадцатью граммами этого продукта, но утром и вечером.
Дело в том, что масло было единственным молочным продуктом в солдатском рационе тысяча девятсот восемдесят седьмого года. Даже в воскресенье, в качестве деликатеса выдавалось круто сваренное яйцо и две залежалые карамельки. Масло было самая желанная, и, пожалуй, единственная съедобная вещь, выдаваемая в армейской столовой. И если сразу после призыва, столкнувшись с большими физическими нагрузками, солдаты могли есть все что угодно, то, уже прослужив полгода, люди становились более разборчивыми в еде. И, как правило, через некоторое время они смотрели на куски свиного сала, плавающие в супе, сначала с неудовольствием, а позже с брезгливостью и отвращением.
Масло же, в принципе, испортить было невозможно. Оно намазывалось на практически бесконечную площадь хлеба. Таким образом, можно было наесться полученными в результате этой операции бутербродами с мутным, вонючим чаем и двумя кубиками сахара. Такая же метаморфоза произошла и с Максимом, и о завтраке он давно не думал с вожделением и нетерпением.
Старший прапорщик Рубцов был образцовым военнослужащим советских вооруженных сил. По крайней мере, он был идеальным старшиной в глазах высших офицеров, с удовольствием наблюдавшим, как Рубцов докладывает о том, что во вверенной ему роте никаких происшествий не произошло. Принимавший доклад, полковник, или подполковник, с чувством гордости за организацию, к которой принадлежал, взирал, как молодцевато чеканя шаг, балетно вытягивая носок зеркально начищенного сапога, к нему подходит статный гренадер с зелеными погонами. Впечатление усугублялось тем, что докладывая, старшина пожирал начальство глазами и орал, используя весь объем немалых от природы легких. У командира, в принципе, не могло появиться сомнения в том, что советский народ надежно защищен железной волей старшего прапорщика от поползновений понуро стоявшего за его спиной серого строя жуликоватых солдат, которые в силу своей подлой натуры постоянно стремятся что–нибудь украсть, выпить, или кого–нибудь изнасиловать, невзирая на возраст и пол объекта. О соблюдении воинской дисциплины осознанно, говорить не приходилось. Сознательность у советских солдат отсутствовала абсолютно. Единственная надежда была на суровость армейских законов к нарушителям, скорость и неизбежность наказания. Главными добродетелями, признанными всеми офицерами за Рубцовым являлись: туповатость, старательность и готовность немедленно исполнять самые нелепые приказы командования. Старший прапорщик Рубцов разительно отличался от своего предшественника — старшины Прокопенко, изгнанного со своей должности за подслушанное замполитом обращение к солдатам.
Произошло это с полгода назад, в один из подслеповатых вечеров, когда лето давно прошло, а зима еще не наступила, и, значит, шинелей еще не выдали. Низкое черное небо засыпало ссутулившийся строй какой–то мелкой, ледяной гадостью, полуснегом–полудождем. В такое время Максиму очень хотелось куда–то забиться. Пусть бы там было даже вонюче и грязно. Главное, чтобы не дул этот мерзкий ветер, от которого невозможно защититься в неподвижном строю.
Уставший от изучения трудов В.И.Ленина и от безрезультатных попыток вбить в чугунные лбы малограмотных солдат элементарную истину, что «диктатура пролетариата — есть высшая форма демократии» произнесенную гениальным провидцем и вождем всего прогрессивного человечества, замполит Мамырко с веселым изумлением наблюдал через окно канцелярии следующую сцену:
После вечерней поверки, проведенной на плацу, перед тем, как подать команду «Рота! Для отбоя разойдись!», сильно пьяный старшина Прокопенко решил воззвать к совести военнослужащих срочной службы. Шатаясь и глотая слезы, подвывая из–за незаслуженной обиды и горечи от сознания, что жизнь проходит бесцельно, прапорщик, с тяжелым украинским акцентом спросил у солдат:
- Хлопцы! Ну чтож гэто такое? — Он снял фуражку и вытер глаза. — Поноплэвалы, понохоркалы, собак нэкоторых поыблы… — Прокопенко икнул, и, зажав указательным пальцем правой руки одну ноздрю, высморкался на плац. С удивлением пронаблюдав за полетом сопли, плюгавый сверхсрочник продолжил: — Под зобором поносралы, на зоборэ написалы: «Прокопэнко тирэ йух». — Он поднял глаза к небу, призывая высшие силы стать свидетелями незаслуженности и неоправданной жестокости заборного обвинения. Вздрогнув и сжав зубы, он повернул голову и посмотрел в глаза непричастного к надписи Яцкевича. — Ну, разве я йух? — Прокопенко протянул палец с бурой бородавкой, указывая на Максима, но не выдержал и, закрыв лицо руками, зарыдал. — Разве я похож на йух?…
Выскочившему из канцелярии замполиту с трудом удалось прекратить истерику, охватившую в результате этой речи воющий, рыдающий от хохота строй, и заставить солдат спокойно отойти к ночному отдыху.
Вследствие этой бесплодной попытки пробудить остатки совести молодых хулиганов, Прокопенко был изгнан, а офицеры долго обсуждали, правда ли, что рядовые растлевают приблудившихся, прибившихся к роте дворняг. Надо сказать, что эти «друзья человека» были весьма необычны. Ну что ж, какие человеки, такие и друзья. Собаки, заботами жалевших их, но еще более несчастных «духов» и «карасей», растолстели на комбижире, потеряли агрессивность, шустрость и подлую хитрость. Нелепые, бочкообразные псы имели карикатурный вид.
Старшина Прокопенко, к сожалению многих солдат, распростился с армией. Он был разгильдяем и пьяницей, а, следовательно, служилось при нем легче, чем при «рвущем задницу» перед начальством Рубцовым. Пьяная речь Прокопенки долго помнили военнослужащие Воронежского полка ПВО.
С Рубцовым подобное происшествие произойти не могло даже теоретически. Будучи нетрезв он становился мрачным и угрюмым, а на любую шутку, исходившую от солдата, отвечал ударом здоровенного, покрытого рыжими волосами кулака в ухо. За крутой нрав старшину уважали и побаивались, а самые несчастные — любили, называя между собой «суровым, но справедливым».
Сейчас, «суровый, но справедливый» снял фуражку и чесал голову, глядя на разгромленное спальное помещение.
- Хиросима и Нагасаки, Хиросима и Нагасаки… Содом и Гоморра… — Приговаривал не по чину образованный старшина. Он заметил вышедшего из умывальной комнаты Максима и замахал рукой подзывая.
