— Вот, мы, три волхва, пришли забрать подарки.
Но однажды старик, придя в парк, вместо того чтобы сесть на скамейку, прошел его весь, и вышел с другой стороны через низенькие ворота, и брел все дальше и дальше, возможно вдохновленный примером тех самых бегемотов. Он брел по узким улочкам, переходя дорогу на красный свет и улыбаясь водителям, которые, глядя на него, выразительно постукивали себя по лбу. Увидев продавца мороженого, он забрал у него порцию пломбира, которую тот как раз собирался дать женщине в небесно-голубой майке. Потом он зашел в кино, где показывали фильм, вдруг представившийся ему самой что ни на есть действительностью. Речь там шла о старике (разумеется), влюбившемся в молоденькую девушку, и они угнали сначала мотоцикл, а потом яхту и высадились на необитаемом острове, где предались страсти прямо на пляже под сенью пальм. Наверху сидели обезьяны, сбрасывавшие на влюбленных кокосовые орехи. Последний орех, упавший, когда хэппи энд был уже близок и музыка перешла в мажор, попал старику прямо в голову, наверняка наперекор замыслу режиссера, ибо в кинозале зажегся свет, как будто кино уже кончилось, и этот удар пробудил в нем усопшую память, и он, с недоумением взглянув на женщину, на которой лежал, поднялся на ноги и без штанов пошел прочь, и его арестовал чернокожий полицейский в блестевшем золотом мундире. По обочинам узких улочек ликовали аборигены в соломенных набедренных повязках, так как дело происходило на Антильских островах, уж не знаю, на Больших или на Малых.
В этот вечер старик сумел добраться домой только потому, что та женщина, у которой он ненароком отнял мороженое, встретила его поздно вечером на берегу изера, где он, подвернув брюки, пытался ходить по воде аки посуху. Пойдя по звуку на плеск воды, она обнаружила его и отвела домой, потому что работала уборщицей в «Розе» и знала, где он живет. Когда она помогала ему переодеться в ночную рубашку, у него в голове вновь прокрутился весь сюжет фильма, и он по уши влюбился в свою благодетельницу — жаль только, что это чувство, когда она ушла, тут же выветрилось из его памяти.
Его пути-дороги делались все длиннее. Теперь он часто ходил к озеру, а в один прекрасный день даже перебрался на водном велосипеде на другой берег. Крики хозяина велосипедов все удалялись. На той стороне он перешел через железнодорожное полотно, не заметив готардского экспресса, который с ужасным свистом промчался мимо, и очутился в предгорье Альп. Там на холмах паслись коровы, приветствовавшие старика дружелюбным мычанием, а он отвечал им на голубином языке. В тот раз его нашли только к полуночи, когда начался дождь. Он долго сидел на куче бревен, глядя на небо, звезды на котором представлялись ему все более загадочными. Словно они — письмена, которые ему нужно прочесть во что бы то ни стало. Но потом, когда мысли его почему-то были уже далеко от светил, это самое небо вдруг окатило его целым водопадом, и он, с усилием поднявшись на ноги, добрел до деревенского кабачка, посетители которого как раз вели разговор о том, как следует поступать с чужаками, все чаще забредавшими в деревню, — давать им от ворот поворот или попросту убивать. И тут вошел старик — и упал на пол, едва переступив порог, и лежал в луже воды; староста и хозяин кабачка подняли его, уложили на скамью, а потом пришла полиция и обнаружила у него в кармане письмо с именем и адресом, и его отвезли домой, однако на самом деле это были мое имя и мой адрес. Сделав вид, что это его зовут так и что это он живет в моем доме, я поблагодарил честных служак, которые в ответ приложили руки к козырькам и посоветовали мне лучше следить за стариком, иначе его придется отдавать в дом престарелых. Я перевел его наискосок через улицу, туда, где он действительно жил, и в этот раз сам помог ему надеть ночную рубашку. Она была в полосочку. Я выключил свет. Еще немного, и я бы поцеловал его на ночь. Чтобы изгнать чувство, вызвавшее у меня такое желание, я отправился в «Розу» и выпил пару пива.
Зато потеря книги сблизила меня с моим издателем, а его со мной. В одно прекрасное весеннее утро он позвонил и спросил, не хочу ли я прокатиться вместе с ним на велосипеде, и я, заняв денег у хозяина ресторана, купил себе велосипед марки «Мотобекан» — почти такой же, как у издателя, только скоростей у него было целых одиннадцать. И к нему еще облегающую майку с надписью «Панасоник», такие же штаны, черные, с резиновыми растяжками, и шапку с надписью «Ривелла». Издатель мой, заехав за мной в первый раз, был одет таким же образом. Только на майке у него красовалась реклама моих книг. Он ее заказал специально. Одна лишь шапка не имела отношения к нашим делам и рекламировала какой-то банк.
Мы поехали по Форхштрассе, по направлению к Пфанненштилю; издатель ловко и весело чесал впереди, я за ним, как за лидером, старательно крутя педали. Он был в такой отличной форме, что время от времени издавал ликующие вопли, тогда как я уже у Цумикона был на последнем издыхании. Это не мешало ему на ходу делиться со мной своими ощущениями. В тот первый день его больше всего беспокоило, что издательство слишком разрослось. Ну зачем ему заводить еще телефонный коммутатор и ЭВМ! Когда-то все его хозяйство умещалось в коробке из-под ботинок, стоявшей под кроватью; в ней было все: и рукописи, и договора, и калькуляции, и дебет-кредит, ибо он с самого начала решил держать все у себя, чтобы быть в курсе.
— Книга! Что книга? — вопил он, делая такой рывок, что я слышал его из уже почти неразличимого далека. — На что мне книга без человека? — Прыгая в седле, он бросил свой велосипед прямо навстречу ели, ветви у которой были опилены чуть ли не до самой верхушки. — Без его страстей? Печалей? Радостей? Без уходящего времени?
При этом он взглянул на меня, как будто это я писал такие книги, и поболтал ногами в воздухе, чтобы дать отдохнуть мышцам. Отказавшись от борьбы, я рухнул в траву. Мое сердце колотилось как бешеное, перед глазами крутились звезды, а он кричал:
— Есть одна вещь, которую я никогда не прощу никакому автору: если он будет говорить о себе! Разве я когда-нибудь говорю о себе?!
Я энергично замотал головой. Меня мучила нестерпимая жажда. Далеко внизу сияло озеро Грейфен, полное вкусной, прохладной воды, голубое, разукрашенное белыми парусами. Издатель обеими руками уперся в ствол ели и оттолкнулся от него, полный сил, а потом начал разминать попеременно то левую, то правую ногу.
— Я согласен, бывает, — проговорил он, еще слегка задыхаясь, — что книгу не покупают. Однако я терпеть не могу жалоб. Для меня главное — сохранять дистанцию.
Выпустив из рук ель, он вернулся к своему велосипеду, отцепил от рамы металлическую флягу и отвинтил крышку.
— Иногда мне хочется сократить все до такой степени, чтобы можно было работать только с одним автором, — признался он и сделал несколько долгих глотков. — Ты даже не представляешь себе, какое барахло мне приходится читать каждый день.
— Хм, — признался я.
— И знаешь что? — Он нагнулся ко мне, словно хотел открыть какую-то немыслимую тайну. — Я не выношу авторов-плебеев. От которых воняет потом, или у них на роже полно прыщей. Тут я просто из себя выхожу.
Завинтив флягу, он снова укрепил ее на раме и вскочил в седло. Он улыбнулся, и я улыбнулся в ответ. Но мне ли он улыбался? У него была круглая рыжая голова, из которой, спрятавшись глубоко под козырьком шапки, глядели на мир сияющие, как прожектора, глаза, а еще были широкая грудная клетка и икры, тугие мышцы которых напоминали заплетенные косы. Может, он допинги употребляет? Я и ахнуть не успел, как он уже скрылся за поворотом. Кряхтя, я поднял велосипед и вставил ноги в зажимы педалей.
Теперь оно и в самом деле пошло как-то легче, возможно, потому, что мы уже забрались достаточно высоко и воздух больше не оказывал сопротивления. Подражая издателю, я начал прыгать в седле, раскачиваясь из стороны в сторону. Я жал на педали так, что только шины скрипели. На перевале мне ударил в лицо ветер, примчавшийся с альпийских вершин, сверкавших в прекрасной дали. Я тоже издал радостный вопль, совсем как мой издатель час тому назад, так что он даже обернулся с удивлением, летя далеко впереди меня вниз, в долину. При этом он чуть не врезался в ограждение и лишь в самый последний момент сумел заложить такой крутой вираж, что чуть не распростерся на асфальте. А потом исчез. Распевая песни, иногда даже отпуская руль, я тоже летел по направлению к Цюрихскому озеру и наконец домчался до Кюснахта, где мой друг уже ожидал меня, стоя на берегу и бросая крошки лебедям. Я встал рядом. Далеко на той стороне озера виднелась вилла, в которой Томас Манн когда-то написал, кажется, «Хозяина и его пса» и еще много других шедевров. Возможно, он тоже стоял там так вместе со своим издателем, глядя на этот берег озера, где нас двоих едва можно было разглядеть.
Дальше в моей книге шла речь о том, что этот старик, у которого не было имени (я просто усаживался каждый вечер в беседке у себя в саду и записывал в коленкоровую тетрадь все, что успевало прийти в голову за день), однажды-таки действительно перешел через озеро аки посуху, прямо как Иисус, о котором он тоже ничего не помнил. Была очень холодная зима, и озеро замерзло. Дети ездили по нему на коньках, и влюбленные пары гуляли, ежась в шубах и прижимаясь друг к другу. В этот раз старик забрел еще дальше, миновав деревенский кабачок, его приютивший, под настороженными взглядами крестьян, ворошивших парные навозные кучи, и двигался все вперед и вперед, пока через несколько суток не добрел до какого-то городка. Что-то, скорее всего голод, толкнуло его зайти в первый же ресторан. Ресторан оказался не просто рестораном, а настоящей меккой гурманов, готовых заказывать места в нем в любое время дня и ночи и ехать любое количество километров, чтобы отведать совершенно необычайного лука, обжаривать который таким способом умел только его хозяин. Недаром «Мишлен» вывесил над этим рестораном втрое больше звезд, чем понадобилось волхвам, чтобы найти известные ясли в Вифлееме. Всего этого старик, конечно, не знал, когда усаживался за столик. Он был настолько утомлен, что не заметил коричнево-грязного следа, оставленного им на чистейше-бежевой ковровой дорожке. Зал был почти пуст. Все столы были накрыты белыми скатертями, на которых стояли красные цветы и чистые тарелки в окружении бокалов тончайшего стекла. По углам стояли пальмы, а одно из окон было превращено в аквариум, где плавали пестрые тропические рыбки. Старик занял место за столиком и стал ждать. Прождав достаточно долго, он откашлялся, потом еще раз и наконец позвал: «Официант!» Одна из дверей открылась, и появился официант, судя по всему итальянец, ибо, дойдя до старика, он остановился, пораженный, и пробормотал: Dio mio![1] И исчез. Через несколько мгновений его сменил довольно массивный человек — сам хозяин, легендарный хозяин — с полотенцем через руку, которым он то и дело утирал пот с лица, красневшего тем более, чем ближе он подходил к столику. Итальянец встал, заинтересованно наблюдая, но в то же время готовый ретироваться в любой момент к стойке бара. Завидев хозяина, старик поискал у себя в голове название того картофельного блюда, хорошо прожаренного, и к нему прилагались еще такие замечательно пахнущие штучки — вот чего ему бы хотелось отведать в этот вечер. И не нашел, и лишь сидел, глядя на стоявшие перед ним чистые пустые тарелки.
