— Ты под этой ледокольной хайкой почему свою девичью фамилию поставила? — спрашиваю.
— Меня Хейдер предупредил: если что о Божиче — мою не позорь!
— Интеллигентно мыслит, — говорю. — Хейдер о Божиче — тут уже сионистским заговором попахивает. Хотя, конечно, балбес он у тебя. Мог бы на мне такую популярность заработать! Ему, как комсомольскому организатору, это, между прочим, не может быть безразлично.
— Он, между прочим, белорус, — неожиданно возразила Инка.
— Что же в нем белорусского? Пол?
— Национальность.
— Не преувеличивай. Белорусы ревнуют только к зубрам и картошке.
Дальше начался промоушинг. Раскрутка. Это когда кандидат идет в народ, а народ идет по домам. Являешься — нет народа. Остался один электорат. Вернее — два. Обоим лет по семьдесят. Сидят в какой-нибудь пионерской комнате, озорно переглядываются. Над головами — красными буквами: "Дружина имени Павлика Морозова". Выясняется, что одного из стариков зовут к тому же Павел Сергеевич. Поневоле задумаешься…
Шелестинский как доверенное лицо агитирует:
— Помните, в газете было о церкви? Это Юрий Викторович написал. И о КМЗ — тоже он.
Все. Аргументы исчерпаны. Оратор поправляет поредевшие вихры. Старики кивают. На лицах — японские улыбки. Им, похоже, что о КМЗ, что "О царе Салтане". Славные такие старики.
— Что-то соперников не видно, — бросает Шелестинский.
Садится и начинает листать какую-то брошюру. Подхожу, заглядываю: "Совет 217. Как долго не кончать?"
— Это что, — спрашиваю, — в помощь начинающему спикеру?
— Это? Это "300 полезных советов по сексологии". Грамотная книга, трояк стоит.
— Не дорого за совет-то?
— Так смотря ж за какой!
Минут через пятнадцать наше пионерское сиротство скрашивают соперники. Застольное трио: солист в цивильном впереди, остальные — милиционеры. Опавшими листьями — погоны. До очередного воинского звания еще пить и пить. Майора, видимо, получат посмертно.
Стоишь и грустнеешь. Вспоминается почему-то Пушкин на Черной речке. Хочется редьки с постным маслом.
Электорат сидит притихший. Павел Сергеевич изображает на лице радушие. Получается не улыбка, а путеводитель по острову Хоккайдо.
Наконец следует рукопожатие сторон.
Похожий на ордынского князя Садык Тагиев оказывается следователем прокуратуры. Это как-то оживляет. Тянет поговорить. В том числе и стариков. Интересуются:
— А вы не собираетесь уезжать в Ташкент?
Почему, спрашивается, азербайджанец должен до такой степени увлекаться узбеками?..
Тагиев отвечает на все несколько однотипно:
— В любое время дня и ночи…
Впечатление, будто разговор идет о создании массонской ложи. Я, кстати, заражаюсь его оптимизмом и тоже твержу что-то про круглосуточное гостеприимство. Заканчивается тем, что старцев отвозят по домам. Между прочим, на автомобиле, остановленном "мышиными кашкетами".
— Надо больше ходить! — подстегивает Шелестинский. — Ходить, как Смирнов.
Подумаешь, радикальное средство от геморроя! Я возражаю:
— Смирнов — второй секретарь. Он ездит.
— Ну вот! Он ездит, а нам надо ходить.
И мы ходим.
Район нам достался хороший. Частный сектор. Во дворах — гаражи и собаки. Обитатели — пенсионеры. Разумеется, глуховаты. Реагируют исключительно на выстрел. Сквозь зевоту спрашивают:
— До кого це ви, хлопці, приїхали?
Иногда справляются о внешней политике.
Спасает, что второе доверенное лицо, Светлана Васильевна, — из аборигенов. Ее седую челку все-таки узнают.
Когда калитку отворяет какая-нибудь молодичка, хочется извиниться и подарить цветы. Но вместо этого я несу забубенную околесицу: мол, война — фигня, главное — гластность. Короче, агитирую. Обычно это вызывает скорбную улыбку и склонность к диалогу.
Одна чернявая барышня, например, угощая кофием, кокетливо пыталась выяснить:
— И что, у вас, правда, есть программа?
— Да, правда.
— Как интересно! — удивлялась она. — Вы такой молодой!
Грудь ее томилась под халатом. Глаза излучали восторг. Я смотрел в них и расстраивался. Порой чаянья простых избирателей так близки беспокойному сердцу депутата! Вернее — кандидата. Жаль только, что редко.
На работе резонно спрашивали о моих успехах. Марья Павловна категорически призывала бороться. Ссылалась при этом на письмо какого-то рабочего: тот прочил меня в мэры. Степени его абстрагирования можно было позавидовать.
Инна норовила приложиться к губам. Интимно сообщала, что Хейдер — милый, но неопытный. Что она имела в виду? Что я — не милый, но опытный? И главное — какое лизоблюдство перед будущей властью!
Малков округло улыбался и предлагал сфотографироваться как Чиччолина:
— У тебя, понимаешь, не должно быть тайн от электората!
Последнее слово он произносил с гордостью. В его лексиконе оно было неологизмом.
Из скороговорки и объятий неожиданно соткался Пашка:
— Божич, ты просто обязан поведать радиослушателям…
Я вдруг почувствовал себя человеком общественным. Вроде официанта на старте банкета: всем нужен. Пережил даже своеобразную эйфорию.
Какие, однако, гримасы корчила судьба! Как обманывала! Льстила так дешево, будто я был партийным функционером.
— Ну так как же? — осведомился Пашка. — Смогу ли я, так сказать, лицезреть?..
Я барски улыбнулся:
— Сможешь, пошли.
В студии все получилось экспромтом. Потеть не довелось. Фотографии обнаженных красоток буквально насиловали своей телесной гармонией. Их оптимизм казался чьим-то неопознанным эшафотом.
Между тем, я о чем-то болтал в микрофон, кого-то цитировал, брался даже поучать:
— Кто может предложить рецепт — пожалуйста! А кто не может — пусть не забавит публику.
Так прямо и рубанул.
Пашка нажал на стоп.
— Ну, ты и лепил горбатого… Этаким чертом!..
— Мастерам художественного слова посвящается, — парировал я. — Ты бы, кстати, поставил какую-нибудь музыку.
— Что предпочитает маэстро?
— "Битлы" есть? — спросил я тоном, каким спрашивают об осетрине.
— Ну натурально! — откликнулся Пашка. Он был талантливо долгорук. Подозреваю, что именно его жесты копировали дирижеры и хищные птицы.
Минуту спустя закружилась пластинка. Шуршание иглы по винилу выуживало из подсознания образ стеклореза. Хорошо еще — не бормашины. Потом до меня донеслось: "It's been a hard day's night…"
О, "Битлз"!.. Афоризм, заменивший эпоху. В том числе и в моей жизни.
Я расслабился. Сидел и слушал. На редкость естественное занятие — сидеть и внимать музыке, потихоньку возвращаясь к себе. Жизнь — это, оказывается, перевод шумных и бесконечных пауз на язык тихих и кратких мелодий. Временами, правда, велик соблазн принять первоисточник за китайскую грамоту.
— Ты какой-то грустный, — заметил Пашка. — Хочешь, я тебе новогоднюю передачу поставлю?
Я хмыкнул.
Над той программой мы карпели вместе. Назвали ее: "В год Лошади — со Змеей на шее" /бедная, конечно, лошадь…/. Был там эпизод. Автовокзал. На выходе из общественного туалета Пашка интервьюирует облегчившегося мужика:
— Ну, и как вам, так сказать, удобства?
— Ни хуя себе! — удивленно отвечает мужик. /Пашка потом эту реплику смикшировал, но все равно…/
Жаль, отца Евгения тогда не пригласили. Толкнул бы после всего рождественскую проповедь. Для профилактики и смягчения нравов.
— Ладно, — говорю, — пойду я. Страждущие, жаждущие — сам понимаешь.
— Помнишь, у Фредди Меркури есть такая тема: сэйв ми, сэйв ми — спаси меня!..
— У Аллы Пугачевой, — говорю, — тоже есть.
— Ну, ты — конь!
— Холодно тут у тебя. Я бы на твоем месте побрился и повесил здесь портрет Малкова.
— Как будто от этого потеплеет.
— Нет, серьезно. Малков с Чиччолиной — художник и модель. Представляешь?
— Тебе, кстати, Ириша Сорока привет передает.
— Странные у тебя ассоциации.
— Божич, блин!
— Ладно, ладно. Кланяйся ей.
— Может, крутнуть "Что ж это со мной? Это… бабье началось лето"? — пропел Пашка.
— Ты бы нас, — говорю, — хоть познакомил, что ли. Студент-заочник…
Невероятно, но с Ирой мы ни разу не виделись. В этом заключалась неуловимая интрига. Я делал с Пашкой программы, она делала… Со мной получался какой-то капустник. Ей нравились музыкалки. Пашка называл ее "наша проникновенная ведущая". Объяснял красоту ее саунда чуть ли не степенью насморка. "Понимаешь, — говорил, — она вот так на кончик носа сдвинет очки…"
Иной раз я забегал в студию, и выяснялось, что она только-только ушла. Наконец однажды я услышал ее голос близко. На кассете. Она пела егоровскую песню, ту самую…
— Так включить? — повторил вопрос Пашка.
Вместо ответа я с порога помахал рукой. Не хватало мне еще заблудиться в собственной печали.
