Ваське стало ее жаль. Он обнял костистые плечи жены и поцеловал жесткие волосы.
— Пошутил я, не видишь, что ли? Нету у тебя мозгов, и где ж их взять, не понимаешь ты шуток.
Жаль-то жаль, а глядеть на скукожившуюся, шаркающую растоптанными подагрическими ступнями женщину удовольствие небольшое. Васька вздыхал и отводил глаза в сторону.
У Капы чутье как у собаки.
— Чего морду воротишь! Старая стала, да?
Ну как ей объяснить? Да, состарилась женка-одногодка, и это создавало проблемы. Энергия здорового, ничем не обремененного мужского тела давала о себе знать, потому Васька наладился захаживать с приятелями к одной девице. Ставишь бутылку портвейна, и она принимает всю компанию по очереди, каждого в своем роде, по заказу. Шик! Но это так, мелочи жизни.
Натянув просторные сатиновые трусы, прозванные семейными, Василий пошел в кухню, поставил греть чай и густой вермишелевый суп, приправленный желтым куриным жиром. Обед, ужин — этого он не понимал, еда есть еда. Беззлобно ругнув медленно нагревающуюся электроплиту под названием «Русь», сбегал в туалет — это у него завсегда по часам, как у строевого коня, потом в ванной небрежно прошелся безопасной бритвой по редкой щетине, плеснул в лицо холодной водой — горячей не подавали третий год, поскольку высотный блочный дом числился бесхозным: раньше принадлежал Совету курорта, который приказал долго жить вместе с советской властью. Однако отсутствие такой роскоши, как горячая вода, волновало Василия столь же мало, как политические события. Зимой Капа силком гнала мужа в баню, летом он изредка ходил на море, хотя купаться не любил и плавать не умел. Зубы никогда не чистил — крупные, желтые, без единой пломбы, подвели только раз — сломался коренник, не осилив грецкого ореха, пришлось идти в поликлинику и выдрать с корнем, так что вместо тридцати двух, ему служил только тридцать один зуб, но служил исправно. Вот у Капы уже обе челюсти пластмассовые, как ветерану труда их сделали бесплатно, а значит, топорно, надевала она их лишь затем, чтобы пожевать мясца да яблочка с огурчиком, и сразу возвращала в банку с водой — больно.
Еда толком разогреться не успела, и Панюшкин поковырял ложкой слипшуюся в комья вермишель, откусил шматок полукопченой колбасы с крупным жиром, наспех запил его кипятком из термоса, который Капа держала на случай — не всякий же раз из-за стакана чаю кочегарить плиту — электричество у нынешней власти золотое, натянул полотняные брюки с пузырями на коленках, первую попавшуюся под руку майку, сунул босые ноги в летние сандалии и выскочил из дома, словно опаздывал на поезд.
В глаза Панюшкину ударили первые солнечные лучи, заставив сладко прижмуриться, нос сморщился, ловя ароматы цветов, можжевеловой смолки и особенного южного воздуха, обласканного морем и смягченного таинственной прохладой самшитового ущелья.
Даже сидевшая на скамейке перед домом молодая толстозадая Мокрухина с неизменным пакетом семечек и своим дрянным псом, который спозаранку писал и лаял в подъезде, имевшем акустику лучше, чем оперный театр, а потому будил жителей всех двенадцати этажей, — даже Мокрухина в серой растянутой кофте, и тротуар из красно-желтой керамической плитки, обмытый ночным дождем, и усыпанная мелкими желтыми плодами мушмула, такая густая, что земля под нею оставалась сухой даже в дождь, — все имело свою невысказанную, но понятную Ваське прелесть. Он неосознанно страдал, удивляясь этой красоте в одиночестве, и искал, с кем разделить радость наступающего дня.
— Привет, Мокрухина! Погодка-то нынче славная, теплая! — закричал Васька, улыбаясь до ушей, при этом морщинистое лицо его еще больше сморщилось, а глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. От переполнявших его положительных чувств Панюшкин обычно не говорил, а кричал, поднимая с постели тех, кто успел заснуть после собачьего лая. Уже который год приезжающий на лето из столицы Владимир Петрович Шапошников, в прошлом знаменитый пианист, а ныне пенсионер и постоянный партнер по шахматам, не раз просил сбавить тон, но напрасно — натура Василия пересиливала желание угодить. Во всяком случае, хозяину она не подчинялась.
— Че ей быть холодной? — игнорируя приветствие соседа, ответила толстуха с полным безразличием и смахнула повисшую на губе подсолнечную шелуху. — Юг — это тебе не Север, где ты в детстве хрен отморозил.
— Так он оттого только крепче стал. Только вот откуда тебе известно?
— То ж мне Штирлиц! — хмыкнула Мокрухина, шире расставляя ноги в домашних тапочках с целью улучшения вентиляции нижней части тела. — Двадцать лет в одном доме живем. Я про тебя и не то знаю. Например, как ты на Зинку пялишься.
Зинка — Зинаида Сероповна Черемисина, в девичестве Айдинян, дама лет пятидесяти с довеском, жила напротив, в одном подъезде с Шапошниковым. Хотя образования — десять классов и курсы машинописи, но по местным меркам вполне интеллигентная и Ваське не ровня.
— Я?! Ты чего, совсем сдурела? — испугался Василий. — На кой мне хромая армянка? Да мы тыщу лет в ссоре! Ты еще не родилась, как я ее в милицейском «Прожекторе» пропесочил за то, что клеши носила. Тогда женские брюки были под запретом.
Сказал и сам удивился — какие странные в разные времена случаются порядки, которые потом сами по себе куда-то исчезают, а на их место приходят новые. Теперь хоть голым по поселку шастай — никто головы не повернет! За сквернословие тоже на пятнадцать суток не заметут, да на всех и места не хватит: у нынешних мат — через раз, вроде довеска, без которого от слов впечатления нету. И за порчу скамеек в парке тоже не привлекают. Преступника мало словить, еще надо доказать, что он преступник. А зачем? Отрубить руку, чтобы плитку с парапета на набережной не отковыривал, тогда следующий подумает, прежде чем шкодить. Несерьезные нынче порядки, но уж какие есть, надо их соблюдать, не рассуждая, иначе выйдет бардак. И Панюшкин добавил:
— Я свои обязанности хорошо выполнял, потому Зинка меня терпеть не может.
— Так то она, а то ты, — резонно заметила толстуха, чем совсем сбила с толку собеседника.
Василий озадачился: иногда он пьяных девок под кусты затаскивает — что верно, то верно, от природы куда ж денешься. Но Зина? Казалось, он ничего такого про нее и не думал. Что же разглядела Мокрухина? Наловчилась шпионить, с утра до ночи сидит на скамейке, наблюдает.
На всякий случай решил отвести разговор в сторону:
— Лучше скажи, как тебе удается меня упредить? Встаю спозаранку, а ты уж на посту. Вовсе не спишь или здесь ночуешь — на живца ловишь? Лопай поменьше, а то ухажер рядом не поместится.
Привычная перепалка нисколько не повлияла на его настроение, напротив разогрела, как любил выражаться Панюшкин, энергию организма, требовавшего движения. Он миновал усыпанный белыми цветами куст мальвы, прячущий от чувствительных взоров контейнер с мусором, и неспешно зашагал по центральной улице вдоль пальм в сторону моря, выступая с достоинством человека, обходящего дозором собственные владения. Потому вертел головой во все стороны и сразу отмечал самые незначительные изменения.
Панюшкин жил тут так давно, что считал себя местным, хотя попал случайно, по армейскому призыву, прямиком из архангельского села, где в 41-м страшном году оказался с матерью и теткой в эвакуации. Беженцы там и осели — отец с войны не вернулся, хату на Смоленщине сожгли, родственников раскидало военными бурями кого куда, а может, и вовсе без вести пропали, разве теперь узнаешь? Срок служить подошел Василию в мирном пятидесятом. Повезло — сберег жизнь и не стал калекой, что могло произойти с большой долей вероятности. К тому же он изначально не был приспособлен к убийству даже самой ничтожной твари, не то что человека. Конечно, защищая свой живот, наверняка научился бы убивать, как этому все научаются на войне. Но Бог миловал, и Василий сохранил чистоту природного характера.
Призывник окончил всего пять классов, от недоедания был худосочен, кривоног, мал ростом и страдал хроническим фурункулезом. Был он в меру хитер и в меру глуп, в меру добр, трусоват и покладист, но когда надо — нахален и с виду ершист. Всего намешано, притом ни одна черта не подавляла другую — в общем, нормальный парень, а главное веселый. И везучий — это точно, этого не отнять. В важных делах ему везло обязательно, он даже по этому поводу никогда не волновался. Вот и военком — болезненного недокормленного призывника, умевшего плотничать, определил в стройбат и послал на Кавказское побережье восстанавливать всесоюзную здравницу, а заодно и хилое здоровье.
Василию на юге понравилось — ну слов нет как! Тепло, санатории с колоннами, и везде растения, каких он прежде не видел. Особенно поразили его воображение высоко уходящие в небо пики кипарисов и разные пальмы. В глубоком, довоенном Васькином детстве, которого он почти не помнил, были сад и лес за околицей, поэтому он вообще любил все, что растет и цветет, а тут такой праздник круглый год!
