— Почему вы выбрали эту работу? — спросила Полина. — Почему именно эту?
Анджей так и не успел до конца сунуть руку в карман, чтобы достать ключи.
— Работа не хуже других, — наконец ответил он. — Да нет, лучше, намного лучше. Это отличная работа. Многие хотели бы оказаться на моём месте.
— И вам она нравится?
— Что за вопрос? Конечно, нравится.
Рыжая внимательно смотрела на него. Нет, не смотрела, конечно…
Анджею не раз приходилось слышать слова "лучистые глаза", но в реальной жизни видеть таких глаз как-то не довелось. Глазам не свойственно лучиться — если только отражая свет солнечных или лунных лучей. Но её слепые, слепые глаза будто действительно светились внутренним, невероятно тёплым светом.
Девушка медленно кивнула, отвернулась вроде — но тут же обернулась через плечо.
— У вас ведь всё будет хорошо, правда?
— Что вы…
Но рыжая уже стучала тросточкой по асфальту, оставляя Анджея удивлённо смотреть ей вслед.
…а дома он будет пить виски, стуча донышком бутылки об стол, и "блэк лейбл" пойло от "Джонни Уокер", лизнув горлышко, будет соскальзывать вниз. Будет пить залпом и морщиться — он не переносит ничего крепче кагора и ненавидит скотч, но два стакана — проверенное средство, чтобы забыться.
"У вас всё будет хорошо, правда?"
И что эта рыжая хотела сказать?.. Хотя — будто так важно, что именно хотела сказать глупая семнадцатилетняя девочка… Нет. Не глупая. Может, блаженная слегка — но не глупая. А может, и не блаженная, просто семнадцатилетняя. Семнадцать лет — самый возраст для безобидных чудачеств… Потому что потом наступает восемнадцать — когда эти чудачества вдруг перестают казаться окружающим безобидными.
Но если всё равно — почему так хочется забыться?..
"И вам она нравится?"
…привычно приглушив свет настольной лампы, откинется назад, прямо поверх одеяла, с силой проведёт рукой по волосам, рассеянно задержит её на затылке — да так и оставит за головой…
Зачем она это сделала?
А кокон восхитительной успокаивающей лжи казался таким надёжным. Окружающим — тоже, но в первую очередь — себе.
Признаться в том, что давно забыл…
Зачем она это сделала? Ещё бы об аварии напомнила…
…взгляд машинально нашарит разбитый пейджер на полке — почему он так и не смог от него избавиться, хотя первым делом должен был…
Четыре шага до рояля. Три шага до двери. Два шага…
Шаг.
…давно он об этом не думал…
Девять шагов и ещё один.
Девять ударов сердца.
Девять секунд, за которые он разрушил свою жизнь…
Анджей закрыл глаза.
— Вы домой собираетесь или как?
Анджей взглянул на уборщицу, сердито подбоченившуюся в дверях, потом на часы, оттикивавшие двадцатую минуту девятого часа вечера.
— Да, я заработался, — мирно ответил он, захлопнув очередную бухгалтерскую книгу. — Уже ухожу.
На улице крупные капли дождя танцевали на мокрых кленовых листьях, прыгали рябью по ручейкам на асфальте. Ливень отбивал чечёточный ритм на чёрной ткани зонта, пока Анджей шёл до метро. Когда же вышел — ночь накрывала звёздной пылью пронзительную синеву прозрачного неба.
Когда Анджей подходил к повороту, не было флейты, не было стука трости, не было её голоса. Но почему-то за миг до того, как повернуть, он вдруг понял, что рыжая там.
Она стояла, вскинув голову к небу, сунув руки в карманы. Чёрный футляр перекинут через плечо, тросточка лежит на лавке поодаль. Оранжевый свет фонарей расплывался в зеркалах луж, и казалось, что, резонируя фонарям, её волосы тоже светятся.
— Добрая ночь, — сказала она, когда Анджей подошёл ближе.
— Добрая. И что вы здесь делаете так поздно?
— Слушаю. И жду вас.
— Меня?
— Опять вы спрашиваете о той вещи, которая вам куда более понятна.
Анджей вздохнул:
— И что же вы слушаете?
— Ночь. Дождь. Город. Молчание звёзд.
Анджей как-то невесело улыбнулся:
— Знаете, никак не могу избавиться от ощущения, что вы инопланетянка.
— А вы никогда не шли по ночным улицам просто так? Не бродили по городу, не смотрели на звёзды, не мерили шагами лужи?
Анджей помедлил с ответом.
— Ну, когда был семнадцатилетним…
— В таком случае вы тоже инопланетянин. Когда ты не можешь видеть — что тебе ещё остаётся, кроме как слушать?
— Вы же говорили, что видите.
— На эти вещи моё видение не распространяется. И я думала, что вы воздержитесь от ехидства.
— Да… Простите.
Рыжая кивнула.
— Что бы мне сейчас хотелось послушать, — сказала она, — так это море.
— Почему?
— Я была на море всего раз, когда ещё видела. Мне было пять. Но я до сих пор помню…
Девушка смотрела в глубину неба слепыми глазами. Лучистыми… Как могут быть слепые глаза такими прозрачными и сияющими, на аквамарины чем-то похожими? Или на водную гладь в солнечный день… Будто когда-то глядя на море, она знала, что больше никогда его не увидит, и решила память о нём оставить в своих глазах.
— Вы профессионально занимаетесь музыкой, Полина?
— На третий курс музыкального училища перешла. А ещё я пишу сказки.
— Даже так? А почему вы выбрали музыку, а не литературу?
— Не так уж хороши мои сказки. Да и… я не могу без музыки. А если быть флейтисткой и в свободное время писать сказки можно, то быть писательницей и в свободное время играть на флейте — это совсем не то. Правда, родителям ни то, ни то не нравится. Они считают это ерундой. Хотят, чтобы я после окончания училища шла на юридический.
— С чего это? — искоса взглянул на неё Анджей.
— Обычная история. Родители отдают тебя в музыкальную школу, потому что им хочется, чтобы дочка могла сыграть пару пьесок для гостей. А стоит тебе изъявить желание посвятить музыке свою жизнь, как они приходят в ужас. Как, этой ерунде? Музыка хороша на досуге, а жить ты на что будешь? Разве тырканьем пальцами по клапанам что-нибудь заработаешь? Только в переходе…
Анджей отстранённо тряхнул зонтом. До чего же этот глупый мир любит повторения, подумал он. Даже забавно. Эта глупая жизнь бежит по глупому кругу, который никак не замыкается, никак не успокоится, всё извивается, завязывается, дёргается…
— На самом деле странно. Любовь и насилие вроде бы несовместны, а сколько родителей, искренне любя своих детей, ломают им жизни. Часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло… — рыжая взяла с лавки тросточку. — Пойдёмте к дому. А почему вы предпочли счетоводство литературе?
— Обычная история, — Анджей коротко рассмеялся. — Только в этой родители сыграли не главную роль.
— А что же главную?
— Разочарование. В себе. Зачем? В один день я вдруг понял — то, что я делаю, никому не нужно. А раз так…
О, он очень хотел выбрать литературу. Но Анджей был послушным сыном, а потому поступил в нормальный университет на нормальную профессию — ведь семья нуждается, и в первую очередь нужно зарабатывать деньги, а писать можно и в свободное время… Но когда даже твоя любимая жена спрашивает, почему бы тебе не написать обычную книгу вместо чего-то "нового", "особенного" и такого непонятного, так хочется забросить ручку с бумагой в дальний ящик — и так просто это сделать…
— И вы бросили? Просто взяли и бросили? И опустили руки? — рыжая моргнула, придержав книзу пушистые ресницы.
— Я не мог воплотить в жизни книгу, которая бы что-то изменила. Я не мог сказать что-то новое, что-то, что не было сказано до меня… А сейчас я понимаю, что всё возможное уже было сказано. Сколько было людей, слов, фраз и книг.
Метроном трости пропустил удар, сбившись с размеренного анданте, и застучал вновь уже во взволнованном аллегретто.
— Может, и так, — сказала девушка. — Но мы должны искать новые. Если мы не сможем сказать, придумать, сделать что-то новое, если мы не сможем творить — зачем мы тогда существуем?
Анджей криво улыбнулся:
— Существуют же зачем-то звери, которые творить не могут. Чтобы продолжать род, к примеру.
— Но нам же дали разум, отличив от зверей. Зачем продолжать род существам, которые могут только разрушать? Звери, в отличие от людей, не разрушают осознанно… Нет, в таком случае мир был бы устроен слишком глупо.
— А разве он не глуп?
— Нет. Просто человек не всегда может его понять.
— А вы, значит, поняли?
— Я поняла, что слишком глупа, чтобы его понять.
Анджей почти разомкнул губы для ответа, когда понял — этого ответа он не знает.
Рыжая быстро шла вперёд сквозь жидкую тьму августовского воздуха, и подошвы её кед касались отражённых звёзд.
— А вы хоть на миг задумались, сколько раз посещали такие мысли тех, кого сейчас мы признаём великими? Сколько лет они разбивали в кровь лбы о закрытые двери? Сколькие умирали в нищете, так и не дождавшись признания от человечества, которому свойственно видеть не тех, кто живёт, а тех, кто уходит? А оно признавало ведь — только там, куда уходят великие, им от этого вряд ли много толку. Но они всё равно шли, стискивали зубы и шли, и звали за собой, чтобы показать нехоженые дороги, и несли своими творениями свет людям, которые упорно отказывались признавать этот свет нужным…
