Но все это впереди, а пока «Союз нерушимый» стоял во главе прогрессивного человечества, Софья Марковна верой и правдой служила партии, а племянник только-только вступил в ряды ВЛКСМ и знать не знал, ведать не ведал, что закончит свои дни под чугунной кепкой того, чей силуэт носил у сердца. Потом, правда, выяснилось, что погиб не племянник, а однофамилец, однако это не помешало Софье Марковне на гребне славы и всенародной скорби получить какую-то международную премию свободных журналистов и пластиковую карту на ежемесячную гуманитарку по линии какого-то международного центра. Племянник Софьи Марковны — живой и здоровый — со временем станет бизнесменом и владельцем авиакомпании «Голден Эрроу», непонятным образом отпочковавшейся от Аэрофлота. Однако все это впереди.
Крестинин-самый младший — Витек — белорозовый и кудрявый, как оперный Лель, не уступающий по части юмора «тете» Соне, повторил ее остроумную шутку о желании отца поменять фамилию среди однокашников-студентов и получил прозвище Кретин-С-Хвостом, что ему очень не понравилось. Он перестал убирать свои льняные кудри в хвост, потом остригся накоротко, к радости отца, но так и остался Кретином-С-Хвостом. Не будучи украшением собственного института, куда попал через отца, он решил, никому ничего не сказав, перевестись в другой вуз, где бы не знали о его кретинстве. Но попал, как последний кретин, в армию выполнять интернациональный долг. И погиб. Нет, не в бою, а во время купания: ударился головой о невидимый под водой бетонный столб. И это пронзило душу матери, «кроткой Марии», и она отошла от земной суеты в жизнь вечную без каких-либо признаков болезни, будто уснула. На нее, говорят, очень подействовали слова, произнесенные на похоронах Витька ее любимой подругой: Софья Марковна сказала, что Витек был слишком красив для этого мира и место его — среди ангелов небесных. Кроткая Мария — так говорили уже на ее похоронах — сама ангел во плоти — примкнула к сонму ей подобных. А Иван Ильич будто потерял собственную душу и замкнулся в себе.
Старший сын Ивана Ильича Николай знал, что Витек погиб через свое зубоскальство и непочтительное отношение к отцу. Но почему погибла мать? И невзлюбил Соньку — и дал ей кличку Сонька — Золотая Ручка. Сама же Софья Марковна Золотова продолжала пребывать в несокрушимой уверенности, что ей всегда везде рады и она в любой компании желанна и интересна. И даже (он узнал об этом спустя время) предлагала себя Ивану Ильичу в качестве «старого верного друга». Но старик, наверное по глупости, не понял подтекста в Сонькиных словах и, таким образом, упустил свое счастье.
Николай Иваныч не раз возвращался в своих мыслях к гибели брата и матери и в свою книжку со схемами самолетных систем выписал из Нового Завета:
«Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12, 36–37).
И еще:
«Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли» (Пятая заповедь Божия).
Нам не дано знать, какое событие — часто малозначительное — или какой рассказ — часто маловразумительный — окажет влияние на наш телесный и душевный склад и саму судьбу. Любитель психоанализа при желании отыщет в себе слагаемые собственного характера, заложенные еще в детстве и полузабытые. На характер Николая Иваныча (так он сам думал) оказали влияние рассказы о героических тридцатых. Причем не сами исторические события, а то, что за ними скрывалось. А скрывалась за ними жутковатая дурь. (Например, гибель Золотова после столкновения самолетов, которые прилетели на место аварии не для спасения, а «просто так».)
Он не мог не знать, что тогда героям-летчикам ставили клизмы. Нет, не только с целью уменьшения полетного веса ненадежной техники, а из-за отсутствия отхожего места на аэроплане, с появлением которого, по остроумному замечанию товарища Чкалова, авиация перестала быть уделом мужественных.
Николай Иваныч знал отцовых друзей-героев и героинь не только по сюсюкающим книжкам в духе «Льдины-холодины» про челюскинцев писателя Льва Кассиля; и потому священный трепет перед полетами знаменитых на всю страну летчиков вместо того, чтобы благополучно забыться вместе с босоногим детством, обратился в брюзгливую насмешливость.
«Химеры, фантомы! — ворчал отягощенный знаниями темных и дурацких сторон истории авиации молодой инженер. — И подвиги ваши, — мысленно обращался он к героям тридцатых, — основаны единственно на несоответствии уровня техники с амбициями партийной верхушки и лично товарища Сталина, приказов которого не выполнять было не принято».
«Химерой» он считал и знаменитую на весь мир челюскинскую эпопею, когда не приспособленный к арктическим плаваниям ковчег с женщинами, детьми и свиньями для прокормления «избранного народа» отправили на верную гибель через ледяную пустыню во главе с декоративным Отто Шмидтом, бородатым, как библейский пророк. Утонули — так оно и должно быть, — но зачем во время голода в стране кинули миллионы на закупку американских самолетов, а также послали аэропланы, дирижабли, ледоколы (кое-кто по пути погиб), когда сотню верст до берега можно было пройти по льду, тем более женщин и детей довольно скоро вывез на сушу товарищ Ляпидевский (герой номер один), а до него к пострадавшим приезжал на собаках офицер царской армии, которого сперва хотели наградить орденом (не разобрались), потом расстрелять. Этот герой (о нем молчок) прожил в Крестах Колымских (ныне Черский) до семидесятых годов и был известен среди своих замечательной упряжкой, состоящей из одних сук, и тем, что не стриг ни бороду, ни волосы и в любые морозы ходил без шапки. Кличка его была Костыль.
Дебаты с отцом, которые время от времени случались после ехидных замечаний Крестинина-младшего (кое-что он говорил со слов многоумной Соньки), носили довольно бурный характер: старик грудью стоял за свои «химеры и фантомы», будто в них была вся его жизнь. Да так оно, пожалуй, и было. А чего добивался Николай Иваныч? Может, расстроить старика? Ничуть. Попросту он разочаровался в своей жизни и своем масштабе и в некотором роде завидовал старикам. И его ирония, и подначки могли бы стать предметом интереса последователей венского доктора, который все события человеческой жизни объяснял функциями органов размножения.
Однажды «дядя» Миша, друг отца, подарил юному студенту свою книжку «В небе Севера», где была надпись: «Моему юному современнику и будущему коллеге по небу… Коммунизм — это цель, за которую сложили головы миллионы лучших людей нашей советской родины. Надо много трудиться, дорогой Коля, чтобы засияли зори будущей жизни. Первая, и главная твоя заповедь — учиться. Учиться серьезно, глубоко… и т. д. и т. п.». «Дядя», вручая книжку «от автора», лепил из себя, как ему, наверное, самому казалось, убедительный образ сеятеля разумного, доброго, вечного; возможно, он думал, что книжка станет для «юного современника» настольной, он передаст ее детям и внукам и в конце концов она окажется в музее, где научные работники… и т. д. и т. п.
«Какие дремучие мозги у этих старых барбосов, — думал „юный современник“. — Почему они никогда не думают о том, что говорят и что пишут? Если головы сложили „лучшие“, то кто остался? Выродки? Если идея требует миллионных жертв, то это сатанинская идея. Если сложили головы „миллионы советских людей“ при советской власти, то какова цена советской власти? Уничтожить до конца народ и страну? Эх, дядя, дядя! Антисоветчик ты, дядя Миша!»
Не по годам осведомленный о сопутствующих официозу течениях советской истории, студент обладал достаточно насмешливым умом и врожденной редакторской зоркостью к слову, что в дальнейшем очень помогало ему при составлении самых хитроумных технических актов и приказов. В авиации, как известно, неправильно, двусмысленно или глупо составленная бумага может привести на зону.
Через неделю «дядя» умер от остановки сердца во сне.
«Легкая смерть, дай Бог всякому», — говорили на поминках друзья-герои, где присутствовал в качестве «юного современника» и Коля Крестинин, готовый, по мнению героических стариков, принять эстафету во имя коммунистических зорь, в которые тот уже и тогда верил не больше, чем в непогрешимость партии.
В атеистическом ритуальном зале с витражами, изображающими тощих баб с треугольными, будто бы от горя, глазами и поднятыми на «египетский» манер руками, время от времени врубалась ритуальная музыка. «Дяде» Мише, как заслуженному, было отведено на прощание с родными и близкими времени несколько больше, чем простым смертным. Во всяком случае, ритуальная тетка с профессионально лживым лицом не торопила выступающих, а два ритуальных вышибалы не пускали следующую партию со своим гробом. Утонувший в цветах маленький и худенький «дядя» слушал с полуулыбкой весь тот вздор, который несли друзья и официальные лица.
