Старичок заулыбался, я сообразила, что этот мухомор и есть выигравший выборы знаменитый Менахем Бегин. Анат схватила меня за руку, и мы подбежали к премьеру. Бегин тоже заспешил навстречу, радостно улыбаясь. Он обнял и с видимым удовольствием расцеловал нас в щёки, растроганно бормоча при этом:
— Мейдале, красавицы! Спасибо, спасибо!
А потом ушел, довольный, по коридору, один, без охраны и без сопровождающих.
— Наверное, выступает в новостях, — счастливо вздохнула Анат.
Знаменитый Дуду оказался немолодым лысым толстяком; невольно сравнив его с Рони, я еще больше порадовалась своему счастью. Когда мы вышли из здания, у подъезда еще стояла темная машина премьера. Шофер курил, вывесив руку из раскрытого окна.
Но даже трогательная встреча с Бегином не превратила меня в эксперта по израильской политике. Впервые я обратила внимание на изменения в арабо-израильских отношениях, только когда в Иерусалим прибыл Анвар Садат. Радио в автобусе постоянно толковало об историческом визите, полиция перекрывала улицы, а когда египтянин начал свое выступление в Кнессете, работа в конторе остановилась, тетки перестали стучать на композерах и включили телевизор. Я стояла и смотрела на вечернее звездное небо в окне, на панораму Иерусалима, и хотя совсем не интересовалась речью Садата, меня все же охватило ощущение исторической важности момента, заразили общий энтузиазм и вера в непременные замечательные изменения. Радовало, что теперь, когда я живу в Израиле, здесь, наконец, наступил мир, и больше никогда не будет войн. Прошлые войны сионистского государства воспринимались приблизительно как Великая Отечественная — нечто ужасное, но случившееся давным-давно, и не могущее повториться. Где жить — на “территориях” ли, или внутри “зеленой черты”, мне было совершенно все равно. Арабы были везде, и в моем Неве-Яакове во время Рамадана призывы муэдзина из соседней деревни не давали спать всю ночь.
Но разницу между городом и деревней я себе представляла, и не в пользу последней.
Знакомясь, Ицик посмотрел на меня с сомнением и спросил:
— А ты тоже собираешься в кибуц?
Я испуганно замотала головой, но Рони засмеялся, обнял меня и сказал:
— А что? Мы ее перекуем!
Остальные, я чувствовала, не разделяли его оптимизма. Стало даже слегка обидно — почему они все думают и даже вслух откровенно говорят: “Кибуц — это не для тебя, ты слишком нежная”… Но среди них тоже есть тоненькие девушки моего возраста. Нет, я подозреваю, дело в другом — я не служила в армии и не хожу, как остальные, в джинсах и в кедах, а ношу юбки и сапожки на высоком каблуке, крашусь и завиваю локоны в стиле Фарры Фоссет. Иногда кажется, что даже Рони стесняется моего неподходящего вида. На первой экскурсии в этот Итав — после того, как все вдоволь налюбовались прямоугольниками блочных домиков и бетонным кубиком столовой и пошли гулять по течению ручья Уджа, полного воды после недавних дождей, — он сказал:
— Ты, Саш, может, подождешь нас где-нибудь? Ну, куда ты в таком виде?
Но я не осталась. Перескакивала с камешка на камешек на шпильках и в развевающейся юбке, не подавая вида, что переживаю и из-за своего дурацкого вида, и из-за того, что Рони это заметил. Одно то, что в кибуце надо всю жизнь проходить в шортах и ботинках, исключало для меня этот жизненный вариант. Теперь, когда я начала работать, у меня впервые в жизни появилась возможность наряжаться и украшать себя. Не для того я барабаню по клавишам с утра до ночи, чтобы носить, как израильтянки, армейскую куртку защитного цвета и клетчатые байковые тапки. Было бы желание, элегантность — не помеха в копании картошки, или, скажем, в сборе фиников… Но желания у меня совершенно другие.
И все же я продолжала ездить с Рони на встречи, на которых формировалось “ядро”, то есть первичная группа, предназначенная “подняться на землю” — так называется переселение в новый кибуц. Хотя я никуда не собиралась, мне нравилась молодежная израильская компания, веселье, царящее на этих встречах. Рони очень быстро стал душой компании, и я, с одной стороны, горжусь им, а с другой — видя внимание остальных девушек, понимаю, что не следует отпускать любимого на эти встречи одного, тем более что там часто устраиваются танцы. На одной из встреч ко мне подошел наш ментор Ицик и снова спросил:
— Так что, Саша, каковы твои планы?
Я неопределенно пожала плечами.
— Давай, приходи к нам, тебе понравится в кибуце! У нас интересная жизнь!
— Мне нравится жить в Иерусалиме.
— А что именно тебе нравится?
Нравится зарабатывать деньги и тратить их на всякие замечательные вещи, о которых я и мечтать не могла в Советском Союзе. Увидев красивый свитер в универмаге или платье в бутике на Кинг Джордж, я высчитываю количество часов, которые придется отработать сверхурочно, и в течение следующих вечеров, отбивая текст на композере, мечтаю, как замечательно буду выглядеть в обновке. Работать ради желанных вещей не только не трудно, но даже приятно. Половину последней зимы я провела, зарабатывая на серую дубленку, опушенную лисицей по капюшону и подолу. В подобных по Москве щеголяли богатые модницы, да и здесь, в Иерусалиме, такую можно купить лишь в бутике в “Шератоне”! Шубу носить и носить, а Бика находится на полпути между Мертвым морем и Кинеретом, в одном из самых жарких мест в Израиле. В дубленке там не пощеголяешь… Но не объяснять же это высокоидейному Ицику…
— Нравится работать, быть самостоятельной, ни от кого не зависеть…
— А делать что-нибудь по-настоящему важное в жизни, как насчет этого? Подумай, пока перед тобой открыты все дороги… Даже в городе человек не свободен. Молодость пройдет, жизнь захомутает, а ты так и не успела сделать ничего действительно важного, — Ицик как будто догадался о дубленке и прочем шмотье.
Еще мне нравится ходить вечерами с Рони в кино, или в кафе “Ротонда”, нравится танцевать, да и вообще быть вместе с ним, даже читать рядом книгу, пока он шуршит газетой. Мысль о расставании с красивым, мужественным, сильным, веселым возлюбленным пугает, а его успех у собравшихся на целину девушек нервирует. Сам Рони в ответ на все мои контрдоводы повторяет слова Ицика о необычайно высоком качестве жизни кибуцников, о том, как там замечательно растить детей, и прочую чепуху.
— Что мне делать? — спрашиваю я маму, навещая ее в выходной.
— Меня не спрашивай! — заявляет мама. — Меня надо было спра-шивать, когда ты в школе дурака валяла, когда аттестат не получила, когда на университет рукой махнула! А теперь чего меня спрашивать? Теперь тебе одна дорога — в колхозе картошку копать! И это после того, как я ради тебя перевернула всю свою жизнь!
С тех пор, как вопреки ее запретам я поселилась вместе с Рони, мама отстранилась от активного руководства моей жизнью. “Ее жизнь, не моя, все равно меня не слушает, пусть живет, как хочет”, — объясняет она всем знакомым, потрясенным тем, что единственная дочь, московский ребенок, вместо того, чтобы учиться на врача, бросила школу и живет с “марокканцем”.
Я бы колебалась до бесконечности, но вдруг, совершенно неожиданно, Рони заявил, что больше не в состоянии ждать моего решения. Он без сожалений уволился из министерского архива, продал старенький “Триумф”, собрал в чемодан пожитки и укатил в кибуц Гиват-Хаим меухад, где в течение ближайшего года ядро будущих поселенцев будет проходить подготовку к непростому делу создания нового сельскохозяйственного поселения.
До последнего момента я не верила, что это случится, что он уедет без меня. Может, если бы он пал к моим ногам и умолял присоединиться, я бы и уступила, но умолять он не стал, и я гордо вернулась в Неве-Яаков к маме, еще не зная, как тяжко окажется привыкнуть жить без него.
Существование стало серым и скучным: работа — дом, дом — работа. Почти все знакомые были его друзьями, теперь некому было даже показать новые лаковые босоножки. Разумеется, исчезли из жизни и встречи с будущими кибуцниками.
Он звонит по вечерам из телефона-автомата, установленного перед входом в столовую.
— Саш, отзвони, у меня жетоны кончаются!
Я отзваниваю.
— Как ты там? — хочется услышать, что страдает, что жить без меня не может.
— Отлично! Гиват-Хаим — большой кибуц, несколько сот человек, у меня появилась куча новых знакомых. В нашем ядре уже человек двадцать, и все отличные ребята! (“И девчонки!” — ужасаюсь я).
Конечно, он спрашивает, когда же я, наконец, соберусь и перееду к нему. Я вздыхаю, мямлю и отодвигаю момент решения. Разговор часто заканчивается ссорой, я переживаю, если он долго потом не звонит. Самой до него дозвониться не просто — надо подгадать ко времени ужина, и просить того, кто поднимет трубку, войти в столовую, разыскать Рони и вызвать его к телефону. Поскольку Рони — новичок в кибуце, его почти никто не знает, и хотя всегда соглашаются идти искать, но то не могут найти, то его нет в столовой.
