– Вы не то подумали, она не такая… – ЕВР.
«Конечно, не такая, – согласилась с ним Ника. – А кто виноват? Вот все же, буквально все понимают, что если в одном доме живут молодой мужчина и красивая женщина, то…»
– А зубки-то у нее – ух! – вякнул желтоглазый. – Не боишься, Женек, что в пылу страсти откусить может?
В кабинете что-то грохнуло, кто-то глухо крякнул. Видно, ЕВР, не выдержав надругательств над своей семьей, запустил в гостей тяжеленным бронзовым пресс-папье какого-то антикварного века. Интересно, в кого попал?
Увы, эта загадка так и осталась тайной, потому что в комнату влетели двойняшки и контрольно-слуховой пост пришлось покинуть, чтобы не подавать детям неправильный пример.
– Ника, ну что? – теребила ее Марфа.
– Когда ужин? – вторил Петр.
– Да ешьте своего гуся хоть сейчас! – махнула рукой няня. – Они еще не скоро освободятся. – Завела детей на кухню. Вытащила из духовки аппетитную дородную птицу. – Ну, кому что?
И тут выяснилось, что внезапная пернатая страсть стремительно угасла и гуся никто не хочет. А и в самом деле, эка невидаль – гусь! Другое дело – семейный ужин, где под шумок обгладываемых косточек можно выклянчить у отца очередной подарок. А раз ни отца, ни подарка, то и птичка без надобности.
– Все. Спать, – погнала Ника умываться зевающих двойняшек. – Не бойтесь, отец без подарков все равно не вернется!
– Никочка, – обняла ее засыпающая Марфа. – А почему папа с гостями гуся не ест?
– Да кому он нужен, этот гусь! – в сердцах бросила Ника.
Оказалось, очень даже нужен. Причем выяснилось это сразу же, как только няня уложила воспитанников. Брошенную без присмотра беззащитную птицу по-братски поделили собаки, оставив гостям лишь половину здоровенного гусячьего хребта. Не то не осилили, не то совесть проснулась. Короче, решили поделиться с прочими голодающими. Впрочем, ни разбираться в причинах, ни присутствовать при последствиях Ника не стала. В конце концов, у каждого своя работа. У нее – двойняшки. И она со спокойной совестью удалилась в малую гостиную, подальше от столбовых дорог, ведущих их кабинета хозяина на кухню, включила телевизор.
* * *
Сначала Ника не поняла, что ее разбудило. Вроде солнце. Часов до трех ночи она смотрела по телевизору шикарное дефиле из Милана, потом рухнула в постель, забыв задернуть портьеры. И вот теперь солнце нагло лезло в окна. Настырно, как вор форточку! Вот днем его в Москве не дождешься. А сейчас – на тебе! Тыркается прямо в глаза!
Придется все-таки встать…
Ника чуть-чуть разлепила ресницы, ровно настолько, чтобы в узкую щелочку ухватить стоящий на тумбочке будильник. Шире открывать нельзя: напротив кровати стена, а на ней – кошмарный ужас. Черно-багровые пятна, какие-то не то кратеры, не то развалины… Война миров. Или городская свалка после бомбежки и дальнейшей утюжки бульдозером. Если это живопись…
То ли дело «Три медведя». Или «Аленушка».
А тут… Глянешь спросонья – так страшно, что дышать нечем, будто инопланетяне похитили да и забросили на Марс. Снять бы с глаз долой эту живописную страшилку – так нельзя: хозяина работа. Шедевр.
А вдруг это чудище со стены грохнется? Пробьет пол и проломит им всем головы. Краски на нем засохшей столько, что хватит на сто Джоконд. Или даже на двести. А как раз под картиной, внизу, малая гостиная, где они с двойняшками на диване всегда смотрят телевизор.
Часы показывали шесть, рано, вполне можно доспать. Ника прикрыла глаза, сладко завернулась в одеяло, прячась от совершенно распоясавшегося солнца, и снова услышала звук, тот самый.
Значит, не приснилось…
Странный звук, ритмичный, вроде чавкающий, а вроде и пилящий. Ага, вот и снова постукивание появилось. Как будто кто-то теркой морковку трет. Или ручной мясорубкой жилистую говядину перекручивает. В шесть-то утра?
Мыши?
Или… кто-то снизу, из подвала, пытается подкоп сделать?
От этой неожиданной мысли Ника широко распахнула глаза и…
Конечно же, сразу оказалась в самом центре марсианского кошмара. Сердце забилось как сумасшедшее, руки вспотели. Все. Какой теперь сон.
Волшебная сила искусства! Исполосовать бы на клочки да на помойку! Чтоб бродячих собак отпугивало!
Девушка даже оглохла на секунду от ненависти, а когда слух вернулся, обнаружилось, что возвратился и тревожный звук. Он шел снизу, но не из гостиной, а сбоку, будто из гардеробной или прихожей. Ни там, ни там в эти ранние часы никого быть просто не могло.
Разбудить ЕВРа? Или Жана?
ЕВРа – страшновато, ему и так скоро вставать, в аэропорт ехать, еще разозлится, что доспать не дала. А Жана – вообще без толку. Пока он сообразит, чего от него хотят, или звук исчезнет, или те, кто подкоп ведет, уже сюда ворвутся.
Придется рисковать самой.
Что за дом? Что за беспечность? Никто же, никто, кроме нее, няни, не проснулся. Даже собаки. Ну, с этими-то все ясно. Объелись вчера мяса, теперь до обеда дрыхнуть будут. Надо же было умудриться целого двенадцатикилограммового гуся стрескать! Любого нормального человека просто бы разорвало, а этим…
Теперь – врывайся в дом кто хочешь, бери все, что плохо лежит. Бей, круши! Пугай детей до полусмерти!
Эх… Ника тяжко вздохнула, и двинулась на разведку, попутно ухватив с коридорной подставки длинношеюю индийскую вазу. Зажала ее в кулаке как гранату. Все-таки, когда есть оружие, не так страшно.
Звук усилился, теперь к равномерному пилению добавился какой-то скрип, время от времени прерываемый странно радостным чавканьем.
В гостиной – никого. В прихожей – тоже.
Точно! Звук доносился из-за приоткрытой двери гардеробной. Конечно, если б она делала подкоп, то именно сюда! Самое непосещаемое место. Грамотно.
Ника подошла ближе, набрала в грудь побольше воздуха, угрожающе занесла над головой руку с тяжеленной вазой и одним резким движением ноги – раз! – распахнула дверь.
Солнце, то же самое, наглое, бесстыжее, ударило ее по глазам так, что после полумрака коридора она мгновенно перестала видеть и так стояла несколько долгих секунд, беззащитная, незрячая, с высоко поднятой рукой. Просто монумент ослепшего от праведного гнева народного мстителя, бросающегося с гранатой на амбразуру.
Рука затекла быстрее, чем вернулось зрение. Девушка по-прежнему слышала разнокалиберный тревожный звук, но совершенно не видела источника его происхождения! Наконец она догадалась стать спиной к окну, и израненные солнцем глаза стали различать знакомые предметы. Собственно, здесь, в гардеробной, и предметов-то не было, одни шкафы да зеркала во всю стену. Они-то, отразив всю световую мощь, Нику и ослепили.
У полуоткрытого обувного шкафа на ковре лежала Анжи. Рыжая добродушная эрдельтерьерша, удерживая одной мощной лапой что-то плоское и черное, увлеченно обгрызала края этого непонятного предмета. Поскольку недоеденными оставались какие-то остатки по краям, псина громко перетирала их зубами, издавая тот самый пилящий звук, ну а чавканье звучало тогда, когда отвоеванный огрызок оправлялся в огромную розовую пасть.
Весело взглянув на Нику, собака радостно забила о ковер сильным кудрявым хвостом. Ну, вот теперь и насчет стука понятно.
– Анжи, хрюшка бесстыжая, – без сил опустилась рядом с эрдельтерьершей Ника, – как ты меня напугала! Что ты тут доедаешь? Покажи!
Псина с готовностью схватила зубами остаток добычи и протянула его няне: на, мол, бери, доедай, мне не жалко!
Девушка взяла в руки мокрый, сплошь обслюнявленный предмет. Подошва. От ботинка. Или туфли. По размеру видно – мужской.
– Кого ты опять разула? – поинтересовалась Ника, не особенно, впрочем, печалясь, потому что из мужской обуви тут находились только туфли ЕВРа, а у него их – вагон и маленькая тележка, не обеднеет.
ЕВР, конечно, расстроится, но не сильно. Все-таки собак он любит больше, чем ботинки, а страсть Анжи к поеданию исключительно его, ЕВРовой, обуви, трактует как горячую любовь животного к своему хозяину. Вот Дарика, того ботинки не интересуют вообще. Гусь – другое дело. Или толстые книжки. А Анжи… Может, она как женщина и вправду испытывала к главе дома какие-то особенные чувства и, тоскуя в его отсутствие, пыталась впитать его дух, его запах, даже таким, не очень правильным способом.
– Значит, так, красотка, – строго сказала Ника. – Я тебя не видела, меня тут не было. Разбирайся с ЕВРом сама.
Эрдельтерьерша ласково постучала хвостом, соглашаясь, и тут же потрусила вслед за няней в гостиную. Вскочила на диван, рядом с которым сонно раскинулось черное мохнатое тело ризеншнауцера Дарика, переваривающее гуся, прикрыла лапой рыжий блестящий нос и тут же блаженно засопела.
«Вот же поросенок! – подумала Ника. – Слиняла с места преступления – и ведь ни за что не сознается, что это – ее работа!»
Вернувшись в гардеробную, девушка брезгливо, двумя пальцами, зацепила слюнявый остаток подошвы, прошла на кухню и тихонько спустила бывший ботинок в мусоропровод.
