Строго говоря, если бы возникла такая нужда, Незнамов мог бы выпускать газету один: так хорошо он изучил весь процесс за годы работы. Он прекрасно знал, как верстать, планировать материал, на полосе, что требовалось при написании передовицы. Пережил десять главных редакторов, и часто вместо них писал политические статьи. Содержание этих статей было не бог весть каком глубокомысленным, скорее стандартным о шаблонным, но сам процесс написания внешне весомых и значительных слов, за которыми в общем-то ничего не было, доставлял удовольствие и внутреннее удовлетворение. Все газеты с собственными материалами Незнамов аккуратно подшивал и складывал в домашний архив, каждый раз с волнением и каким-то горьком чувством беря в руки пожелтевшие страницы с его первым очерком.
Страшное случилось с ним в дни неожиданной смерти жены, жертвы, как тогда выражались, криминального аборта, который делала старая знакомая, заведующая детскими яслями Нина Бреславская. Могучая женщина с крупными формами, с огромными лопатообразными руками показала пораженному Георгию кроваво-коричневый комочек и зачем-то сообщила: девочка. Жена умерла через два дня от общего заражения крови, а Нина отделалась легком испугом: неведомые силы районных властей спасли ее от ответственности. Незнамов от всего пережитого впал в какое-то оцепенение. Он наотрез отказался отдать родственникам сына Станислава, которому уже было восемь лет, продолжал ходить на работу и выполнял ее с удивительной добросовестностью, порой замещая даже корректора, не говоря уже о том, что все материалы тщательно выправлялись им, редактировались и часто попросту переписывались.
Сын всегда был ухожен, одет во все чистое и учился отменно. Внешне Незнамов ни в чем не переменился, может быть, стал еще более замкнутым: хотя никогда не отличался особой общительностью и открытостью.
После третьего посещения могилы жены, в наступившую ночь он испытал во сне настоящее потрясение: он вдруг с устрашающей отчетливостью почувствовал себя совсем другим человеком, рожденным вдали от деревеньки Тресковицы на далекой, студеной Чукотке, ставшим писателем в Ленинграде, автором книг, изданных не только на чукотском, но и на русском языке. Сначала это было забавно, даже интересно, но потом привело к мысли, что с его головой происходит нечто не совсем нормальное, граничащее с заболеванием.
Шло время, но та, другая жизнь уже постоянно сопутствовала ему, и Незнамов даже привык к этому, однако об этих состояниях не рассказывал никому. Наоборот, ему показалось, что самое разумное в его положении — держать все это в себе и не открывать тайну даже самому близкому человеку — сыну Станиславу. После школы сын поступил без всякого труда в Ленинградский финансово-экономический институт и закончил его с отличием, получив назначение заведующим районным финансовым отделом в Колосово.
Они жили в старой двухкомнатной квартире. Отец продолжал все делать по дому: готовить, стирать, убирать. И, когда Станислав предлагал свою помощь, отец уверял сына, что для него эта работа совсем не в тягость, она даже доставляет ему удовольствие и отдых от рутинной газетной работы.
Незнамов так и не открыл сыну своих тайных фантазий о другом существовании, о второй жизни, которая протекала в Ленинграде. Он боялся туда ездить и летний отпуск обычно проводил в Тресковицах, в старом отцовском доме.
В душные летние вечера, в одиночестве вечера, приходили мысли о тайнах жизни, об учениях индийских мудрецов о перевоплощениях. Ко всем этим теориям Незнамов относился с интересом, грустно думая о том, что в его случае, безо всяких домыслов, мучительных и долгих размышлений, действительно существует не перевоплощение, а настоящая иная, вторая жизнь человека, идущая параллельно. Вот только неизвестно: такое случилось только с ним, или же у каждого есть двойник в параллельном мире, и все дело в том, что не каждому дано узнать об этом? В своих размышлениях Незнамов шел дальше, предполагая, что существует даже не один параллельный мир, а несколько, может, даже множество или же вообще бесконечное число. И перевоплощение человека происходит не в каких-то животных, букашек, зверей, как утверждают индийские мудрецы, а в других людей, и, таким образом, Георгиев Незнамовых может быть бесконечное множество в самых разных обличьях. Просто не каждому дано знать об этом, и то, что открылось ему, какая-то аномалия, непредусмотренный сбой в заранее установленном порядке. И Незнамов прекрасно понимал, что, признайся он кому-нибудь о своем открытии, его в лучшем случае высмеют, в худшем — упекут в сумасшедший дом. И если уж ненормальным объявляют человека просто засомневавшегося в справедливости утвержденных властями правил жизни, то уж такому, как он, — прямая дорога в лечебницу, откуда уже ему никогда не выбраться. Поэтому самое лучшее и безопасное в его положении — держать все про себя. К тому же Незнамов подозревал, что значительное число людей живет с тайнами, в которых они ни под какими пытках не признаются.
И все же мысленное перемещение в ту, другую жизнь каждый раз вызывало у него глубокое волнение, сбивало внутренний ритм установленной жизни, и после этого он чувствовал себя несколько дней больным, душевно разбитым.
Сын женился разумно, окончательно устроился и даже купил себе однокомнатную кооперативную квартиру. Произвели так называемый родственный обмен: сам Георгий Сергеевич перебрался в новую квартиру, а молодожены заняли старую, двухкомнатную, где им было просторнее.
Жизнь шла своим чередом, строили коммунизм, хоронили престарелых генсеков, и казалось, эта большая страна будет стоять веками, пока не добьется своей великой цели.
И вдруг началось что-то непонятное, странное. Обнаружились проблемы, которые ранее так остро не осознавались, и общество пыталось их решать.
Станислав тянул разросшуюся семью, родилось уже трое внуков — два мальчика и девочка, ездил в строительные отряды, а когда разрешили кооперативы, вдруг занялся лесопильным делом.
Грянула гласность, которая для Георгия Сергеевича обернулась неожиданной стороной: исчезла нужда в передовых статьях. Кругом, закипели политические страсти, отделились республики, объявили Россию независимой, случались путчи, противостояния, кончавшиеся стрельбой и введением танков в Москву, занялась война в Чечне. И все это время сын, Станислав Георгиевич, расширял свое дело, пока не оказался главным в одном из первых районных частных банков. У него появилась шикарная машина — джип «Гранд Чероки», охрана, собственная контора, которую он называл офисом, обставленная роскошной кожаной мебелью, выписанной из Финляндии.
Жизнь совершенно переменилась, и Незнамов порой чувствовал себя по-настоящему чужим в этой новой обстановке. В такие тоскливые моменты он все чаще обращался к той, другой жизни, уходя в нее от современной, пугающей действительности. Несмотря на то, что все дружно ругали нынешние порядки, сын неуклонно богател, покупая дома, какие-то предприятия, словом, превращался в капиталиста, которых отец заклеймил во множестве написанных за долгие годы передовых политических статьях, цитируя сначала Ленина и Сталина, потом Хрущева и Булганина, затем Брежнева, Андропова, Черненко… Цитаты на Горбачеве закончились, и уже, похоже, никого не волновало, что и как сказал по тому или иному поводу очередной руководитель государства.
Незнамов знал, что единственный путь из той неопределенности, в которую он попал, это выход на пенсию. Оформили ее довольно быстро, и несмотря на то, что путем каких-то непонятных ему подсчетов начислили, как утверждали, максимум., денег могло хватить лишь на то, чтобы не умереть с голоду. Но все сотрудники в один голос уверяли, что со временем, когда наступит финансовая стабилизация, сумма станет вполне достаточной, чтобы достойно существовать и даже путешествовать раз в год: новые люди в редакции тяготились его присутствием, торопились его выпихнуть, и он знал, что над ним тайком посмеиваются, над его старомодностью, приверженностью испытанным способам подачи газетного материала.
Сын приехал на новой машине, сверкающей, обтекаемой, весь внешне какой-то чужой, уверенный в себе и выглядевший куда важнее даже, чем секретарь райкома ныне уже упраздненной партии.
— Здорово, пенсионер! — громко поздоровался он с отцом и крепко поцеловал. — Честно говоря, я рад, что ты наконец-то избавился от этого газетного ярма…
— Знаешь, сын, я эту работу любил. И всю жизнь старался делать ее добросовестно и честно… Кому-то ее надо было делать. И это выпало мне.
— Извини, папа, — смутился Станислав. — Я ничего не хотел сказать тебе обидного. Но, согласись, сейчас уже другое время и назад возврата нет.
