— Это мне понятно, — вздохнула Тамара. — Я тоже живу между надеждой и разочарованием. Надежда — это ведь вера, накопление сил, а разочарование — несовпадение мечты и реальности, верно? Но я стараюсь не думать об этом. Для меня главное театр. Так вы завтра придете?
Вадим работал в книжной графике и считался преуспевающим художником. Приятели ценили в нем азартность, творческую злость, постоянную сосредоточенность на работе, нахваливали за «свою манеру», но подтрунивали над ним, когда он слишком беспощадно оценивал свои и чужие работы. На это Вадим говорил вполне определенно:
— Искусство ведь своего рода состязание, в котором есть честолюбие и тщеславие. Честолюбие — это состязание с самим собой, готовность доказать себе, что можешь добиться успеха, стремление что-то оставить после себя, определенная боязнь исчезнуть бесследно. А тщеславие — просто желание услышать похвалу. Одно дело когда работаешь, потому что не можешь не работать, это твое призвание, твоя суть, а другое, когда думаешь: «нужно ли это?». Тогда искусство всего лишь эгоизм, корысть.
Он жил в коммунальной квартире на Соколе. Комната служила и мастерской: на стенах висели картины, на шкафу лежали подрамники, рулоны бумаги, под тахтой — связки папок с набросками; стол со множеством порезов и следов от тлевших сигарет был заставлен красками — комната представляла собой вместилище необходимых для работы вещей. У Вадима не было ни магнитофона, ни телевизора, ни модной одежды, зато он имел «Москвич» — не новый, но все же собственный транспорт. Как многие холостяки «со стажем», Вадим привык к самостоятельности, для него не составляло труда сварить суп, выстирать и подшить белье, а свое затянувшееся холостячество (предмет насмешек приятелей) рассматривал как «дополнительный период свободы, высшую ценность». Одиночество не тяготило его; во время работы ему мешало бы чье-либо присутствие, а по вечерам он встречался с приятелями в кафе Дома журналистов. Вадим особенно не следил за своей внешностью, выглядел «неухоженным», и это вызывало сочувствие женщин. Он нравился им за серьезность и увлеченность работой, за свободные, уверенные манеры, но их отпугивал его эгоизм, перепады настроений, задевало, что он не уделял им внимания, а то и вовсе относился подчеркнуто иронично.
На следующий день Вадим пришел на спектакль. Тамара действительно танцевала королеву. Он узнал ее не сразу; среди залитых светом декораций, танцующих пар, кордебалета и миманса различил стройную даму, одаряющую всех улыбкой и всепрощающими жестами, но долго не мог признать в ней вчерашнюю знакомую — так сильно ее изменили королевская одежда, парик и грим.
После спектакля он ждал ее у служебного входа. Когда она вышла, они сели в машину и закурили. Возбужденная, еще не отошедшая от спектакля, Тамара курила и улыбаясь смотрела на Вадима, смотрела молча, как бы собираясь с силами, потом, запинаясь, проговорила:
— Из-за вас я так разволновалась… меня чуть не сняли со спектакля… Вам понравилось?
Вадим рассказал о своих впечатлениях.
— Почти все точно увидели, — кивнула Тамара. — Только в Трембольской нет никакой легкости, она танцует без души, вылезает на одной технике, — сказала резко, но без желчи и тени зависти, просто как человек, предъявляющий к искусству определенные требования.
— Давайте поедем куда-нибудь? — Тамара порывисто взяла Вадима за локоть. — Мне нужно выпить рюмку коньяка, снять напряжение. Если хотите, поедем ко мне?
Она жила в доме у сада «Эрмитаж»; выйдя из машины, открыла сумку и улыбнулась.
— Отпирать дом должен мужчина, — сказала и протянула Вадиму ключи, как бы демонстрируя полное доверие.
У нее была трехкомнатная квартира: общая комната с мебелью темно-красного дерева, спальня с трюмо и проигрывателем-«комбайном» со множеством пластинок, и комната сына, в которой кроме стола и тахты стояли велосипед и магнитофон. В квартире не было ни одного лишнего предмета, ничего сверх нормы, и каждая вещь имела свое место. За этим разумным порядком виднелся четкий и строгий быт. Вадим сразу отметил, что в комнатах мебель, обои и шторы тщательно подобраны по цвету — разные по насыщенности тонов, но с общей гаммой, что делало в комнатах воздух расцвеченным и мягким.
Сын Тамары Илья, худой светлоглазый подросток, встретил Вадима приветливо: тут же поинтересовался, знает ли их гость записи, которые он в этот момент прослушивал, вызвался поставить «забойную» кассету, а узнав, что у Вадима есть «Москвич», попросил научить его водить машину.
— Дома мне приходится быть и женщиной и мужчиной, — сказала Тамара Вадиму, когда они остались вдвоем. — Готовлю ужин, проверяю у сына уроки, слушаю его магнитофон, занимаюсь с ним каратэ.
Они сидели в большой комнате, пили чай с коньяком, смотрели друг на друга с нескрываемым, все возрастающим интересом, и Тамара без умолку говорила:
— …Утром готовлю завтрак, сын уходит в школу, бегу в магазин, а к одиннадцати в класс, к станку, к двум — на репетицию, а вечером спектакль. Оттанцую, приду домой, убираю в квартире, стираю… Ничего, справляюсь. Зато некогда скучать, хандрить. Все дело в неподвижности, ведь верно? Стоит только засидеться, залежаться — и уже настроение не то, и самочувствие, вы заметили?..
Она спрашивала, но не дожидалась ответов — казалось, была убеждена, что их мнения во всем совпадают.
— Конечно, у женщины с годами появляется ощущение незащищенности, но зато я сама себе властелин… А когда вы покажете свои работы?
Вадим уехал от нее на рассвете. Через день Тамара снова пригласила его в театр на «Дон Кихота».
— В спектакле у меня два больших выхода, — сообщила по телефону. — Обязательно приходите. Я буду танцевать, зная, что вы смотрите.
После спектакля они опять заехали к ней «снять напряжение» и, как и в прошлый раз, Вадим уехал под утро. Так продолжалось еще несколько дней, пока однажды Тамара не сказала:
— Оставайся! Что ты катаешься взад-вперед?! Живи у меня. Нам же хорошо друг с другом, — сказала просто, с радужной улыбкой.
— Правда, Том, хорошо, — выговорил огорошенный Вадим.
— Разве этого мало? Это так редко бывает…
— Понимаешь… Я не имею права взваливать на себя такой груз, как твоя семья. Деньги я получаю нерегулярно, а семья — это упорядоченная штука, и мужчина должен ежемесячно приносить деньги, — Вадим говорил ровным голосом, но сам чувствовал неубедительность довода.
— О чем ты говоришь! — вздрогнула Тамара. — Какие деньги! Да вон они на полке. Будем тратить сколько захотим. А получишь ты, тоже положим туда. А не получишь, нам и этого хватит. Не забывай, я одних алиментов получаю сто рублей. Если тебя это останавливает… Господи, какая чепуха! Оставайся, а там видно будет.
— И еще, — не сдавался Вадим. — У меня уже выработались холостяцкие привычки, я неуживчив. Люблю по вечерам посидеть с приятелями. Мне надо с ними поделиться, поговорить о работе, выговориться…
— Замечательно! — Тамара кивнула и улыбнулась. — Мы тоже часто собираемся после спектаклей. Оставайся!
С любой женщиной Вадим не рискнул бы так быстро начать совместную жизнь, долго колебался бы, все взвешивал. Решительный во многих делах, здесь он проявлял осторожность и осмотрительность. Он догадывался, что женщина внесет в его жизнь свой ритм, ему придется кое с чем расстаться, кое-что изменить. Он привык к своей захламленной комнате-мастерской и рассматривал ее как некий запретный для женщин заповедник. Даже не покупал мясорубку и утюг, считая их необходимыми атрибутами семейственности. Он был не против женитьбы, но на женщине, от которой не просто потерял бы голову, а которая отвечала бы всем его требованиям — прежде всего была кроткой и послушной, и чтобы после женитьбы у него ничего не нарушилось, не поломался бы сложившийся уклад, чтобы его жизнь только приобрела некий романтично-возвышенный смысл. И уж конечно он не представлял себе брак с женщиной старше себя, да еще со взрослым парнем. Он любил детей, но хотел воспитывать собственного сына. И вдруг Тамара! Отбрасывая всякие общепринятые нормы, она не дожидалась его звонка — звонила сама, приглашала в театр, в свой дом, и вот наконец предложила перебраться к ней. Ее искрометный натиск не оставил Вадиму времени на размышления.
…Когда он приехал к Тамаре, она уже переселила сына в общую комнату.
— А здесь будет твой кабинет, — радостно сообщила Вадиму, устанавливая в комнате сына торшер.
— Нет, Том, — твердо заявил Вадим. — Работать я буду у себя. Я уже привык. Там у меня большой стол и все под рукой. Да и я не могу работать, когда кто-то стоит за спиной… И потом, что ты здесь устроила? Какой-то интим, какую-то беседку для влюбленных. Одевайся, сгоняем ко мне, увидишь мою обстановку и все поймешь. К тому же ты хотела посмотреть мои работы.
