Я пока еще ничего не знал о его жизни и о том, что он оставил нам знаменитую книгу под названием «История». Впрочем, мы все равно не смогли бы тогда прочитать ее, потому что в тот момент польский перевод книги находился в шкафу, под замком. В середине сороковых годов XX века профессор Северин Хаммер перевел «Историю» и отнес рукопись в издательство «Чительник». Как складывалась судьба рукописи в издательстве, сказать трудно, нет документов, но в типографию, в набор она поступила только осенью 1951 года. Если бы дальше все шло своим путем, как обычно, то книга появилась бы в 1952 году и попала бы в наши студенческие руки, пока мы еще изучали историю древнего мира. Но этого не произошло, потому что печать внезапно приостановили. Сегодня уже невозможно выяснить, кто принял такое решение. Цензор? Допустим, он, но наверняка неизвестно. Книгу все же издали в конце 1954 года, а в книжных магазинах она появилась только в 1955-м.
Можно строить предположения, в чем причина столь длительного перерыва между отсылкой машинописного экземпляра в типографию и появлением «Истории» в книжных магазинах. Но перерыв этот начался незадолго до смерти Сталина и закончился вскоре после нее. Рукопись оказалась в типографии, когда западные радиостанции заговорили о том, что Сталин серьезно болен. Подробностей никто не знал, однако все опасались новой волны террора и предпочитали вести себя тихо, не возникать, не давать повода, переждать. Атмосфера была напряженной. Цензоры удвоили бдительность.
Но при чем здесь Геродот? Его книга написана две с половиной тысячи лет назад! И тем не менее — это так. Так, потому что в то время в нашем мышлении, восприятии увиденного и прочитанного господствовала навязчивая идея намека, мания подтекста. Каждое слово с чем-то ассоциировалось, каждое имело двойной смысл, второе дно, потаенное значение, в каждом было что-то закодированное и хитроумно скрытое. Ничто не соответствовало действительности, не было дословным и однозначным, ибо из каждого предмета, жеста и слова высовывался некий знак-намек, проглядывал заговорщически подмигивающий глаз. Человек пишущий испытывал трудности в продвижении к человеку читающему не только потому, что по пути цензура могла конфисковать текст, но и потому, что, когда текст наконец доходил до адресата, тот вычитывал нечто совершенно иное, чем то, что значилось черным по белому, читал и постоянно задавал себе вопрос: а что автор хотел этим сказать, на что он намекает?
И вот представьте, что такой одержимый, измученный обступающими со всех сторон намеками берет в руки Геродота. Сколько же он находит там аллюзий! «История» состоит из девяти книг, и в каждой для тогдашнего читателя намек на намеке. Открывает он, к примеру, совершенно случайно книгу V. Открывает, читает и узнает, что в Коринфе после тридцати лет кровавого правления умер тиран по имени Кипсел, а его место занял Периандр, как потом оказалось, гораздо более кровожадный, чем его отец. Так вот этот Периандр, будучи лишь начинающим диктатором и желая узнать, каков лучший способ удержать власть, отправил к диктатору Милета старому Фрасибулу посланника с вопросом, что надо сделать, чтобы удержать людей в рабском страхе и послушании.
Фрасибул, — пишет Геродот, — отправился с прибывшим от Периандра послом за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Доведя посланца до конца поля и не дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же посланника в Коринф Периандр поинтересовался, в чем состоял ответ Фрасибула. А посланник объявил, что не получил никакого ответа, и очень удивлялся, как это Периандр мог послать его к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Но Периандр понял поступок Фрасибула как совет умертвить всех выдающихся граждан и стал с этого момента проявлять к своим соплеменникам величайшую жестокость. Всех уцелевших от казней и преследований Кипсела теперь прикончил Периандр.
А мрачный, маниакально подозрительный Камбис? Сколько же эта фигура вызывает ассоциаций, аналогий, параллелей! Камбис был царем большой тогдашней империи — Персии. Он правил в 529–522 годах до Р.Х.
Для меня совершенно понятно, что был он в высокой степени безумцем… Сперва повелел умертвить своего брата Смердиса… Таков был, как говорят, первый поступок, открывший ряд убийств. Во-вторых, во время поездки в Египет он умертвил сопровождавшую сестру, с которой он сожительствовал, хотя она доводилась ему родной сестрой и по отцу и по матери… Он велел двенадцать самых знатных персов закопать живьем в ямы, несмотря на то что им не было предъявлено никаких существенных обвинений… Он предавался многочисленным подобным безумствам во время своего пребывания в Мемфисе, где он вскрывал захоронения, чтобы посмотреть на останки…
Камбис предпринял поход вглубь Африки без подготовки, внезапно, обуянный бешенством и гневом. Как-то раз он вознегодовал и предпринял поход против эфиопов, но не издал заранее приказа относительно запасов и не задумался о том, что желает отправиться на конец света, а как безумец и лишенный чувств человек отправился на войну… но прежде чем армия прошла пятую часть пути, иссякли все имевшиеся запасы продовольствия, а с нехваткой корма стало не хватать тягловых животных, потому что съели и их. Если бы Камбис, заметив это, изменил свои намерения и приказал возвращаться, то этим решением исправил бы первоначальную ошибку; но он, ни на что не обращая внимания, упорно шел вперед. До тех пор, пока солдаты могли еще что-то из земли выкопать, они жили, питаясь травой, но потом дошли до песчаной пустыни. Там некоторые из них начали делать страшные вещи: жребием выбирали десятого и съедали его. Когда Камбис узнал об этом, то в страхе, как бы они не сожрали друг друга, отменил поход на эфиопов и вернулся.
Как я говорил, «История» Геродота появилась в книжных магазинах в 1955 году. Со смерти Сталина прошло два года. Атмосфера стала легче, люди дышали свободней. Как раз появилась повесть Эренбурга, давшая название новой начинающейся эпохе — «Оттепель». Литература тогда заменяла все. В ней люди черпали жизненные силы, искали директивы, находили откровения.
Я окончил университет и начал работать в газете. Называлась она «Штандар млодых»[1]. Я был начинающим репортером, ездил по присланным в редакцию письмам. Писавшие жаловались на несправедливости и бедность, на то, что государство забрало у них последнюю корову или что в их деревушке до сих пор нет электричества. Цензура ослабла, и можно было написать, например, что в деревне Ходув есть магазин, но всегда пустой, ничего там не купишь. Прогресс состоял в том, что при Сталине нельзя было написать, что какой-то магазин пустой, во всех должно было быть много товаров. Я мотался от деревушки к деревушке, от городишка к городишку на крестьянской телеге или на дребезжащем автобусе; легковые автомобили тогда были редкостью, да что там автомобили — велосипеды, и с теми было трудно.
Мой путь иногда, впрочем, довольно редко, лежал через приграничные деревушки. Потому что по мере приближения к границе земли пустели, и народ встречался все реже. Пустота усугубляла таинственность таких мест. И вот что еще меня поражало: в приграничной полосе царила тишина. Эта таинственность и эта тишина привлекали меня, интриговали. Так и подмывало глянуть, а что там дальше, по другую сторону. Я все думал, что же ощущает человек, когда пересекает границу. Что чувствует? О чем думает? Это, должно быть, момент эмоционального всплеска, возбуждения, напряжения. А с той стороны — так же? Наверняка по-другому. Но что означает это «по-другому»? Как это другое выглядит? На что похоже? А может, оно не похоже ни на что из известного мне и тем самым непостижимо, невообразимо? Но, в сущности, самое большое мое желание, не дававшее мне покоя, мучившее меня и изводившее, было весьма скромным: меня интересовал лишь сам момент, сам акт пересечения границы. Перейти и тут же вернуться — этого мне, думал я, вполне хватило бы, утолило бы мой необъяснимый, острый психологический голод.
Но как это сделать? Из моих школьных и университетских товарищей никто никогда не был за границей. Если у кого-то и были за границей знакомые, то он предпочитал этого не афишировать. Я досадовал на самого себя из-за этой ни на секунду не отпускавшей меня искусительной причуды.
Как-то раз я встретил в коридоре своего главного редактора, статную, видную блондинку с буйными, зачесанными набок волосами. Ее звали Ирена Тарловская. Что-то сказав мне о моих последних текстах, она как бы невзначай спросила о ближайших планах. Я перечислил названия деревень, куда мне предстояло поехать, и дела, которые меня там ждали, а потом набрался смелости и сказал: «Но вообще-то, мне хотелось бы съездить за границу». «За границу? — удивленно и слегка испуганно переспросила она, потому что в те времена ездить за границу было делом необычным. — Куда? Зачем?» — спросила она. «Ну, например, в Чехословакию», — ответил я. Мне совсем было необязательно в Париж или Лондон, нет, такого я не пытался даже вообразить, они меня даже не привлекали, мне хотелось всего лишь где-нибудь пересечь границу, все равно какую, потому что для меня не были важны ни цель, ни линия, ни черта, а важен сам чуть ли не мистический и трансцендентальный акт пересечения границы.
