– Знаменитый ловелас? – спросил Джедеоне, помрачнев.
– Именно! – воскликнула, хлопая в ладоши, рыжая девушка с веснушчатым лицом.
Сидевший рядом с нею молодой человек недовольно на нее покосился.
– Ну если уж на то пошло, – холодно сказал он, – «Эстеллу» трепетно ждут все местные горничные, потому что на берег сойдут крепкие ребята из экипажа.
– Точно, – сказал силач-гренадер. – А в котором часу прибывает пароход?
– По-моему, в двадцать тридцать пять, – сказал Джедеоне. – Впрочем, сейчас узнаем. – Он позвал: – Арокле!
Арокле, который как раз входил, охотно провалился бы от стыда, когда услышал, как его зовут по имени. Он принялся равнодушно насвистывать.
– Болван! – крикнул ему силач-гренадер.
– Чего изволите?
– Принеси сегодняшнюю газету, – велел ему Джедеоне.
– Единственное, что есть свежего в этой гостинице, – с горечью заметил силач-гренадер.
Но не успел Джедеоне раскрыть газету, как из его груди вырвался крик.
– Что с вами? – с тревогой стали спрашивать окружающие.
– А то, – сказал Мальпьери, теребя газетный лист, – что этот номер старый.
– Прошу прощения, синьор, – с достоинством произнес Арокле, – он от 27 августа 1930 года, а сегодня и есть 27 августа 1930 года.
Джедеоне снова стал внимательно рассматривать газету, посмотрел на дату, пробежал глазами заметки, потом снова взглянул на дату и пробормотал:
– Ничего не понимаю.
Газета пошла по рукам.
– Интересно, – сказал молодой человек с правой руки гренадера, – новости очень старые, а число сегодняшнее.
Силач-гренадер смотрел то на дату, то на заметки с выражением крайнего недоумения на лице. Наконец он фыркнул и выругался.
– Ты что же это вытворяешь? – набросился он на Арокле, – ты принес нам газету от 27 августа 1930 года до Рождества Христова!
Он швырнул газету в лицо официанту, который пробормотал в страшном замешательстве:
– Прошу прощения, я увидел 27 августа 1930 года и не подумал…
– Разве ты не видел, что после даты стоит «до Рождества Христова»? Вот скотина!
* * *
Пока Арокле в полнейшем расстройстве удалялся, силач-гренадер обратился к Джедеоне:
– Сил моих больше нету, совершенно никаких сил в этой гостинице. Прочтите-ка вот это, примера для.
Он вынул из кармана и сунул под нос старику рекламный листок гостиницы. Среди перечня услуг: ванная, зал для написания писем, прекрасная кухня, – стояло слово «труба».
– Вы знаете, что значит это слово? – спросил он.
Джедеоне снял очки, которые водрузил было для чтения, и посмотрел на силача-гренадера.
– Быть может, – пробормотал он, – тут намек на водосточную трубу? Хотя, – продолжал он, немного помолчав, – не понимаю, что привлекательного может быть в том, что гостиница оборудована водосточной трубой. – Он секунду подумал и продолжал: – Если только хозяин, в приступе порядочности, не хотел предупредить постояльцев, что в здании нет водопровода. В таком случае «труба» может означать систему подачи воды, в противоположность водопроводу, который, как известно, размещается внутри здания. И хозяин, может быть, хотел сказать: ладно, водопровода нет, но зато – у всякой медали есть обратная сторона – несмотря на его отсутствие у нас есть водосточная труба.
Силач-гренадер не перебивал и с состраданием глядел на него. В конце он воскликнул:
– Нет-с, милостивый государь! Здесь слово «труба» употреблено в своем обычном смысле. В гостинице нет фортепиано, и хозяин решил положить в салоне для постояльцев трубу – для тех из них, кто хотел бы помузицировать.
– Прекрасная мысль! – воскликнул Джедеоне.
Андреа покраснел.
– Папа, – сказал он, – ты, надеюсь, не собираешься играть на этой трубе?
– Даже более того, – возразил Джедеоне, – я хочу сыграть на ней, как только «Эстелла» войдет в порт.
Силач-гренадер усмехнулся:
– Не получится.
– Это почему? – спросил Джедеоне, начинавший терять терпение.
– Почему? – переспросил тот голосом, в котором клокотало возмущение. – Почему? Поверите ли, если скажу, что за все две недели, которые я живу в этой злосчастной гостинице, мне еще ни разу не удалось сыграть на трубе?
– Ну да, – заметил Джедеоне, – это не простой инструмент.
– Не в этом дело, – возразил силач с нарастающим волнением. – А в том, что этой трубой физически невозможно завладеть – даже на короткое время. Захвачена! Прибрана к рукам! Монополизирована одним постояльцем, старым нахалом по имени Джанни Джанни, который желает играть на ней один и только один, и даже имел наглость утащить ее к себе в номер, потому что, дескать, он не доверяет чужим губам и не хочет подцепить дурной болезни. Представляете? Вы представляете?
Все прислушались. С верхнего этажа гостиницы доносился ужасный рев трубы.
– Но я, – продолжал силач-гренадер, повышая голос, – предъявил ультиматум хозяину. Завтра или труба, или я подаю в суд.
– Это более чем справедливо, – заметил Джедеоне.
Гренадер стукнул кулаком по столику и прибавил:
– Здесь все имеют право играть на трубе, и если другие молчат, как бараны, я не буду молчать. Я заплатил, – громогласно закончил он, – и буду играть на трубе.
* * *
Но обвинительная речь несчастного силача оказалась прерванной, поскольку Арокле, разложив по накрытым столам в сквере несколько тарелок, на которые что-то было положено, выдал, как это всегда бывало в часы приема пищи, мрачную шутку:
– Кушать подано.
Тем не менее – хотя почти все постояльцы были люди веселые и понимали шутки, – гости прошли в сквер, ведя любезные беседы, и расселись за столы. Из темного окна Дирекции синьор Афрагола с беспокойством следил за лицами постояльцев; не слыша протестов, он перевел дух и, просунувшись в окошко, выходившее на кухню, сказал:
– Кажется, пронесло. Смелее! Давайте картошку и…
Но тут он подпрыгнул. Послышался голос силача-гренадера, который кричал:
– Арокле!
Арокле, красный как рак, сделал вид, что не слышит проклятого имени.
– Этот бифштекс, – ревел сварливый атлет, – это вчерашнее отварное мясо!
– Могу поклясться жизнью… – начал официант.
– Не клянись! – заорал силач. – Меня одурачили. Потому что если бы вы в своем рекламном проспекте написали, что здесь кормят отвратительными бифштексами, я бы поехал в другое место.
– Но неужели вы думаете, – заметил Арокле, – что мы могли напечатать такое?
Синьор Афрагола, сидя в темной комнате, кусал себе руки, чтобы заглушить рыдания. А силач-гренадер продолжал:
– Это же конина…
– Синьор, – неожиданно вмешался обедавший за соседним столом старик, – нас всех от вас тошнит. Вы прекратите когда-нибудь? Не нравится вам этот пансионат, уезжайте себе, мы только порадуемся!
Силач-гренадер посинел. Он повернулся к Джедеоне и прошептал:
– Это как раз тот, кто присвоил трубу: Джанни Джанни! Не смотрите! Он напрашивается на дуэль со мной…
Он уткнулся взглядом в тарелку и больше не протестовал. Но Джанни Джанни – внешность которого напоминала Леонардо да Винчи, только потолще, пониже ростом, без бороды, помоложе, словом – ничего общего с Леонардо да Винчи, – продолжал, обращаясь к окружающим:
– Он уже полчаса мучает нас своими жалобами. И каждый день одно и то же! Но надо же иметь уважение к другим постояльцам! Склочник! Скандалист! Форменный…
Тут из-за стола силача-гренадера прокричал молодой человек, занимавший правое бедро:
– Да сами вы скандалист порядочный! Сколько можно? Молчали бы уж! Давайте пообедаем мирно и спокойно!
Джанни Джанни замолк. Но другой молодой человек, который в ансамбле обычно располагался на затылке силача-гренадера, сказал коллеге с правого бедра:
– Чего ты вмешиваешься в чужие разговоры?
– Он поступает, как ему заблагорассудится, – воскликнул молодой человек с левой руки, – и это его дело.
– Гадюка!
– Гюрза!
– Змея занзибарская!
Полетели тарелки, и вскоре группа силача-гренадера превратилась в человеческое месиво, где щуплые молодые люди славно друг друга мутузили; в конце концов силач-гренадер взял всех на руки, вдобавок поставил на подбородок для равновесия бутылку вина и сказал, вставая:
– А сейчас сочтемся.
В этот момент сильный порыв ветра встряхнул листья на деревьях, подхватил и понес салфетки, вспыхнули две или три молнии, послышался удар грома, похожий на выстрел из пушки, и в то же мгновение на сквер обрушился сильнейший ливень.
Началась суматоха. Все отдыхающие бросились в помещение с тарелками в руках; Арокле остался сражаться со стихией, чтобы хоть что-нибудь спасти. Он встряхивал салфетки, переворачивал корзинки с хлебом и бутылки, смотрел под столы.
– Всё съели? – спросила посудомойка, высунувшись из окна кухни с алчными глазами.
– Всё! – рявкнул официант. – До последней корочки хлеба!
* * *
Вестибюль гостиницы напоминал лагерь.
