— Напрасно вы так реагируете, — обиделся Ефим Борисович.
Тут вошла я.
Родственники долго не осмеливались произнести ни слова. Потом мама, самая бесстрашная, небрежно, почти без интереса, спросила:
— Он тебе вообще хоть что-нибудь объяснил?
Я начала рассказывать. Мама хмурилась. Папа и свекор, слушая, синхронно мотали головами.
Три дня ушло на обсуждение мужчин вообще (они полигамны), супружеских измен (как правило, ничего не значат) и нашей конкретной ситуации (двадцать пять лет вместе, надо простить).
Иван по телефону слезливо клялся в любви, заверял, что с романом покончено и дороже меня у него никого нет, — но не приезжал. Под всяческими предлогами. К вечеру третьего дня, когда отчаяние мое дошло до предела, он позвонил и сказал: дальше так невозможно, семья есть семья, возвращайся домой. Я согласилась.
Той же ночью мне впервые приснилась ОНА.
Буквально вплыла под веки, как слайд, выступила из черноты нагая, кареглазая, ядреная, посмотрела в упор, тряхнула роскошными темными волосами, дернула круглым плечом, дерзко усмехнулась и исчезла.
Я проснулась в холодном поту. Я точно знала, кого увидела, и очень хорошо поняла, что она хотела сказать. «Веришь ему? Ну-ну».
Утром приехал Иван; я поплакала, мы обнялись, собрались, сели в машину. По дороге он не умолкал, расписывая нашу дальнейшую, прекрасную жизнь.
— Мы ж с тобой еще молодые, Туська! А живем как старички! Работа-хозяйство-дети-внуки! Дача-цветочки… Раньше, помнишь, каждую неделю на выставку? Вот и теперь надо… Театр тоже… И давай наконец запишемся на фитнес, а то все разговоры да разговоры! Хотя бы в бассейн… Похудеем, помолодеем, поздоровеем! Гостей давай приглашать по субботам! Классическую музыку слушать! Читать по вечерам вслух! Сама же когда-то предлагала!
Заманчиво, конечно. Завлекательно. Да только чем дальше, тем больше Иван напоминал Варенуху, ставшего вампиром. Что-то было не так. Однако я прогнала наваждение, списала на собственную мнительность и глупость.
Дома меня ждали три ночи бешеной страсти — последнее «прости» совместной жизни — и нескончаемый, неотвязный, липкий кошмар. Любые объятия заканчивались моими рыданиями под усталые вздохи Ивана — что же ты плачешь, ведь все хорошо, — а примирения омрачались его очевидной брезгливостью к моему исхудавшему, измученному, постаревшему телу.
В добряка Ваньку будто вселился кто-то чужой; он ловко таился, но время от времени заявлял о своем присутствии тяжелым взглядом исподтишка, резким замечанием, вспышкой гнева. «Не нравится — могу уйти», — сквозь зубы цедил этот чужой, стоило мне хоть чуточку возмутиться. И я, со своим довольно крутым нравом, смиренно умолкала, чувствуя, что и правда — может.
Казалось бы, раскаявшиеся мужья должны вести себя иначе. А Иван словно получил право скопом вывалить на меня претензии, копившиеся четверть века. И выяснилось, что он устал буквально от всего, чем всю жизнь с явным удовольствием занимался. Меня только оторопь брала: получалось, что у нас с ним абсолютно разные судьбы.
— И вообще, мне всегда не хватало секса, всегда! Тебя ведь не уговоришь! По праздникам, как большое одолжение! — с бессвязным пафосом восклицал Иван, прежде неизменно трепетавший от легчайшего моего прикосновения. — Скажи спасибо, что я раньше кого-нибудь не нашел!
Что ж, спасибо. Но кто столько лет твердил, что желанней меня нет никого на свете? Кто всякий раз умирал и плакал от счастья и благодарности?
Я немела от несправедливости. Кляла кризис среднего возраста. Ждала, когда он кончится. Старалась не подозревать и не ревновать, хотя кое-что проникало даже сквозь шоры. Была уверена, что худшее позади, осталось только перетерпеть. А от ощущения постороннего присутствия, Ванька прав, лечиться надо.
Вскоре он уехал в командировку, на редкость логично объяснив, почему задержится и на выходные тоже. Презирать меня за патологическую ревность стало некому, и я вдруг буквально воочию увидела, что Иван там не один. Очень яркая картинка: гостиничный номер, стол с цветком в вазе, кровать, сумка, разбросанные вещи — и кареокая подруга. Она смотрела на моего мужа мутным от страсти взглядом, они с утробным рыком сцеплялись в борцовских объятиях и упоенно валились на мятое желтое покрывало.
Мне было мучительно плохо. Я рыдала, что-то кричала в телефон. Выслушивала равнодушное, злобноватое бормотание: «Не сочиняй. Какая чушь. Один я, один».
В тоскливом ступоре прошла неделя. Иван вернулся худой, помолодевший, с блеском в глазах и длинным темным волосом на лацкане плаща. Чужой совершенно.
И с того дня будто сошел с ума. Протягивал руки, чтобы обнять меня, и тут же ронял их как плети; говорил со мной, странно отводя глаза; избегал любимого кресла — садился и тут же подскакивал как укушенный. Бродил по квартире, постепенно смещаясь к двери, словно его тянуло туда магнитом, смотрел в глазок и вдруг шарахался прочь, забивался в самую дальнюю комнату. На вопрос, что там такое, отвечал непонимающим взглядом или, в лучшем случае, невнятным: «Ничего, ничего. Обойдется».
Кто обойдется, что?
В нашей постели он начал задыхаться и вскоре переселился в кабинет, но и там не спал, а подолгу смотрел в экран компьютера, ничего не делая, впиваясь пальцами в мышь. Временами слушал чудовищную музыку, мычал про себя, вроде бы подпевая, но его мычание больше напоминало стон.
Воззвания, упреки, попытки увлечь домашними делами ни к чему не вели: муж меня не слышал. Единственное, что нас еще связывало, — это мои еженощные истерики. Они на время пробуждали Ивана; он включался:
— Так дальше продолжаться не может, — и с воодушевлением предлагал: — Хочешь, я куда-нибудь уеду?
— Что ты говоришь?! — пугалась я и видела, как в роботе, которым он стал, потухают лампочки, замирает жизнь. До следующей ночи, до нового повода произнести запрограммированную фразу — тем же голосом, тем же тоном, слово в слово.
За день до моего дня рождения, когда стало ясно, что так действительно продолжаться не может, мне опять приснилась ОНА. Как водится, в голом виде, вся светящаяся и перламутровая, с распущенными волосами. Сказала, отчетливо артикулируя пухлыми губами:
— Все, подруга, я его у тебя забираю. — И пропала, мерзавка, ничего толком не объяснив.
Назавтра Иван, как уже известно, ушел, а я перезвонила Саньке и немедленно угодила в страшную сказку.
Я, знаете ли, материалист, так нас воспитали. Кем еще можно было стать при советском строе? Школа, университет — чем нас пичкали, рассказывать излишне. Но углубленное изучение Средневековья и, в частности, преследования ведьм — о чем я в свое время целую книгу написал, понятно, в каком ключе, — поневоле сильно на меня подействовало. Помнится, незадолго перед публикацией сидел в издательстве и думал: «Надо будет глубже в это вникнуть, тут не все так просто, как кажется». Увы, навалилось то, другое, новая книжка, студенты, кафедра, и за суетой интерес угас, растворился в каждодневной рутине, а после умерла Ванечкина мама, и мне на долгое время все сделалось безразлично.
Но видимо, подспудное стремление разобраться с «мракобесием» никогда меня не оставляло: выйдя на пенсию, я сразу начал собирать соответствующую литературу, благо именно тогда она стала появляться в продаже. Особое любопытство, конечно, вызывали репринтные издания — уже одной своей тогдашнестью: шрифтом, ятями, ерами, нечеткими архаичными иллюстрациями. И разумеется, заглавиями: «Древняя высшая магия», «Каббала, или Наука о Боге, Вселенной и человеке», «Оккультизм и магия», «Герметическая медицина». То, о чем раньше мы и заикнуться не смели.
Не то чтобы я в это верил, но все-таки, все-таки… не могла же целая отрасль знаний возникнуть совсем на пустом месте? И потом, тяга к волхованию в простейшей, языческой форме, как мне кажется, заложена в человеке самой природой, причем тоже, надо полагать, не напрасно; вероятней всего, ее можно объяснить с научной точки зрения — биофизической, биохимической, бог знает. Что, если магические обряды — всего лишь сложная система записи простых энергетических взаимодействий, на которые способны абсолютно все люди? Или были бы способны, не потеряй они свою первозданную чистоту? В конце концов, одна из магических аксиом гласит: всякая мысль или ее воплощение, слово, создает в астрале то, что она собою выражает. Кому, как не мне, знать силу слова?
Так или иначе, странные книжки манили меня, как сирены Одиссея, и я откликнулся на зов. Сначала листал, затем начал почитывать, а со временем так увлекся, что хобби стало почти профессией, чуть ли не темой для диссертации (было бы где защитить). А что особенного? Я никому своего мнения не навязываю, но с моими теперешними познаниями назвать колдовство — точнее, то, что под ним подразумевается, — ерундой язык не повернется. Надо лишь признать тот факт, что некоторые вещи человечество на данном этапе развития постичь не в состоянии, и принять на веру существование необъяснимого, не пугаясь его. Чуть иначе взглянуть на картину мироздания, и многое сразу станет понятней. В частности, при анализе сведений по так называемой половой магии я вдруг осознал, что если не относиться слишком серьезно к методам исполнения, а считать их своеобразной пушкой, в которую маг вкладывает энергетический заряд, то, скажем, явление, в просторечии именуемое «приворотом», перестает казаться чушью! Я для себя называю подобное «воздействием».
