Ознакомительная версия.
— Пошли выкупаемся, — сказал Скачков.
Рядом с Зиной готовились к прыжку в воду летчики. Они были мускулистые и неплохо сложены, но их сильно портили длинные синие трусы. Я ни за что не остался бы в таких трусах. Плавки на мне были что надо, а на Скачкове — вообще блеск.
Летчики стали прыгать в воду, вернее — падать в нее. Они прыгали «солдатиком», ногами вниз, очень неумело и смешно. Вынырнув, они поплыли грубыми саженками, а то и «по-собачьи», отфыркиваясь и счастливо смеясь.
— Зиночка, прыгайте! — крикнул капитан, и они все уставились на причал.
Зина жеманно заерзала.
— Ой, боюсь! Какая вода?
— Мо-о-окрая! — закричал техник-лейтенант.
Скачков, расправляя плечи и поигрывая отличными мускулами, направился к краю причала. Он прыгнул не вниз, а вверх, вытянулся в воздухе, как струна, потом сложился комочком и, вытянув руки над самой водой, вошел в нее без брызг.
— О-о-ой! — восхищенно воскликнула Зина. Она подалась вперед и сияющими глазами следила за Скачковым, а я смотрел на нее. Она была тоненькая- тоненькая, а грудь — с ума сойти, и ручки, и ножки…
А Скачков внизу выдавал стили — и брасс, и кроль, и баттерфляй.
— Сколько вам лет, Зина? — спросил я.
— Все мои, — машинально отпарировала она, но вдруг медленно повернулась ко мне и спросила: — А что?
— Знаете, кто вы? — сказал я. — Вы — четкий стук и тихий звон.
— Оставьте ваши шуточки при себе, — быстро сказала она и стала смотреть в воду, но вдруг опять повернулась и заглянула мне в глаза. — Что это? Я не понимаю… Тихий звон…
Голос ее звучал робко, и вся она в этот момент была неуверенность, и робость, и трепет молодого клейкого листочка.
— Ну, что же ты? Прыгай! — закричал из воды Скачков.
Я прокашлялся и засмеялся.
— Будильник, — сказал я. — Четкий стук — тик-так, тик-так, и тихий звон — тр-р-р… Будильник с испорченным звонком.
Она захохотала, как тогда, резко и вульгарно.
— Ну и комик! — сказала она и очень по-бабьи, подеревенски, спрыгнула в воду.
Я прыгнул за ней. Прыгнул не с таким блеском, как Скачков, но все-таки достаточно спортивно.
За обедом Скачков, виновато улыбаясь, сказал, что считает себя самым что ни на есть идиотским фанфароном и сопляком. Зачем ему понадобилось демонстрировать перед летчиками свое превосходство в прыжках в воду, показывать свой высокий класс? Все это очень глупо, но…
— Понимаешь, когда я раздеваюсь и если к тому же на мне хороший загар, я сразу становлюсь шестнадцатилетним пацаном. Просто чувствую каждую мышцу и весь свой сильный организм.
— Кончай рефлектировать, — с некоторым раздражением сказал я, — ты просто сделал хороший прыжок, и все. Летчики уже давно забыли про твои прыжки. Вон, посмотри, как обедают.
Летчики обедали шумно и напористо. Весь стол у них был заставлен бутылками пива и «столичной».
Мы выпили по второй. Зина принесла суп. Мы съели суп и выпили по третьей.
— Ты знаешь, что у меня два года назад была выставка? — вдруг спросил Скачков.
— Нет, не слышал.
Он горько усмехнулся.
— Никто об этом не слышал, потому что выставка не представляла интереса.
— Да? — сказал я, глядя в окно.
Собственно говоря, я почти не знал его, талантлив он или нет, и для меня вовсе не было ошеломляющим открытием то, что его выставка не представляла интереса.
— Я тебе все сейчас расскажу, — возбужденно сказал Скачков. Я его еще не видел таким. — Пейзажики. Я выставил свои пейзажи — акварели и масло. Я не люблю пейзажи. Я люблю свою графику, но ее-то я не выставил. Потому что выставку организовал один кит из академии, а ему не по душе была моя графика. Потому что он сам пейзажист, и я, значит, представлялся почтеннейшей публике как один из его старательных учеников. Потому что пейзажики у меня были кисло-сладкие, добропорядочный импрессионизм, и вашим и нашим, а графика его раздражала. Потому что в ней я был самим собой, а это его не устраивало. Не надо дразнить быков, говорил он, наверное имея в виду самого себя как одного из быков. Давай выпьем еще. Зиночка, мы хотим еще. Я мог все-таки выставить графику, поставить его перед фактом. Кое-кто советовал сделать это. Можно было даже протащить через комиссию. Если бы я это сделал, ты бы знал, что у меня два года назад была выставка. Но я не сделал этого. Ну, давай выпьем. Будь здоров! Я не хотел рисковать, решил
— Может, хватит тебе? Выставишь еще свою графику.
— Будь здоров! Может, выставлю, а может, и нет. Ну, если не выставлю, то что? Что произойдет? Ничего особенного. Каждому свое. Правильно?
Последний вопрос был обращен к летчикам.
Те уже съели второе и теперь курили, попивая водку и пиво. Старлей что-то рассказывал, они смеялись и не услышали Скачкова. Он налил себе рюмку и встал.
— Пойду поговорю с ними за жисть-жистянку. Они все знают. Ты ни черта не знаешь и не можешь пролить бальзам на мои раны, а они все знают и прольют.
— Сядь, Скачков. Не лезь к летчикам.
Но он направился к ним, высокий, коротко остриженный, в сером пиджаке с двумя разрезами. Он подошел к ним и что-то сказал, они потеснились, и он сел, положив руку на спинку капитанского стула. Неужели он начнет им сейчас рассказывать про свою графику?
Тут включился в работу радиоузел теплохода и заиграла музыка из «Оперы нищих». Я сидел и думал, что лирикам моего типа легче жить. У нас все неясно: грусть и недовольство собой, а стоит увидеть девушку или радиоузел начнет работу — и все меняется. Мы похожи на радиоприемники с плохой комнатной антенной: много разных звуков и много помех, ничего не поймешь. А стоит ли выводить антенну наружу, да еще делать ее направленной? Куда направлять ведь неизвестно, и пусть так будет, все лучше, чем психология Скачкова, с которой жить, должно быть, почти невозможно.
— Дайте счет, Зина.
Она вынула из кармана блокнот и стала считать. Она стояла совсем близко, точеное, как шахматная фигура, существо в черной юбке и нейлоновой кофточке, и считала:
— Солянка два раза, бифштекс два раза…
— Сколько же вам все-таки лет? — спросил я.
— Двадцать, — сказала она тихо. — Я из Павловска.
Ей-Богу, она чуть не плакала. В ней, должно быть, в эту минуту звонили все ее тихие колокольчики и пустые фужеры…
— Вечером погуляем по палубе? — осторожно спросил я.
Она кивнула и отошла.
В эту минуту с грохотом отлетели стулья, и я увидел, как вскочили капитан и Скачков. Капитан взял Скачкова за лацкан пиджака.
— Что-о? — гремел он. — Пятки вместе, носки врозь? Это мы-то? Ать-два?
— Осторожно, — сказал Скачков, освобождаясь, — владею приемами бокса и самбо.
Вскочили старлей и техник-лейтенант.
— А по по не по? — улыбаясь сказал старлей, поворачивая Скачкова за плечо.
Это означало: «А по портрету не получишь?»
Я подбежал и стал оттирать Скачкова от летчиков.
— Товарищи, вы же видите, он пьян.
— Сопляки и дерьмо! — гремел капитан. — И ты дерьмо, хоть и демобилизованный! — крикнул он мне в лицо.
— Почему демобилизованный? — обалдел я и понял: зеленая рубашка.
— Выбирайте выражения, штабс-капитан, — тихо процедил Скачков.
— Выйдем отсюда, — сказал капитан, и летчики зашагали к выходу на палубу.
Я понял, что нам сегодня вломят по первое число. Выходить не хотелось, но надо было идти. Мужской закон: раз тебе говорят «выйдем отсюда», значит, надо идти.
На палубе мы снова сгрудились в кучу и взяли друг друга за одежду.
— Ты знаешь, сколько раз я катапультировал? — сказал капитан, приближая ко мне свое лицо с холодными и затуманенными зрачками. — А Мишка, а Толька? Знаешь, сколько раз мы катапультировали? Это тебе ать- два?
Палуба покачивалась у нас под ногами сильнее, чем это было на самом деле.
— А ты думаешь, я не катапультировал? — С отчаянной решимостью крикнул я. — Почему ты решил, что я ни разу не катапультировал?
Капитан был озадачен.
— Иди ты, — сказал он.
— А ты думаешь, он не катапультировал? — осмелев, крикнул я, резко кивнув на Скачкова.
— Так вы, ребята, летчики? — капитан сдвинул фуражку на глаза.
— Я так и думал, что этот друг катапультировал, — сказал старлей, кивая на меня, и повернулся к Сачкову. — И ты, значит, тоже?
Он облегченно засмеялся. Он, видно, не любил драться.
— Естественно, — сказал Скачков, — катапультирование — мое обычное состояние.
— Значит, знаете, что это за штука, — улыбнулся
капитан, — а я уж думал: сейчас как дам наотмашь. Ну, давайте будем друзьями.
Мы пожали руки и разошлись. Я отвел Скачкова в каюту, и там он рухнул на диван.
Я вышел на палубу. Летчики стояли на корме, разламывая булку и бросали куски мартынам. Птицы пикировали и хватали куски на лету. Я поднялся на верхнюю палубу, где капитанский мостик, и сел там, притулившись к вентиляционной трубе. Я старался не смотреть на берега, и надо мной было только огромное небо. На нем не хватало лишь белой полосы от реактивного самолета. Сколько раз я видел эти бесконечные хвосты, ползущие за еле заметной и изредка вспыхивающей на солнце точкой. На немыслимой высоте на сверхразумой скорости проходили военные машины. Трудно было представить, что там люди, а они там были. Парни в длинных трусах, ультрасовременные люди крестьянского происхождения.
Ознакомительная версия.
