И только Амур
влек неправдоподобной своей шириной, пустынной и плоской.
Чиновник,
тучный и немолодой,
исписавший за жизнь девять ручек с пером золотым,
сказал:
«Что ж тут сидеть!
Мне звонили.
Кета уж низовья прошла».
И, сожалея, контору свою оглядел
со столами в бумагах, не готовых к отправке.
Под припухлыми веками
глазам его виделись моторки на середине реки,
выгибающаяся кета,
ночлег.
Ход кеты
был естественным ритмом,
вроде месячных у женщин,
по которому жила вся река на огромном своем
протяженье.
4.
Европейские реки
давно превратились в пруды
для прогулок с музыкой и буфетом.
Ну а тут
по ним ездят за делом.
В поселки и городки добираются лишь по воде.
И концы коротких районных дорог
упираются в пристани.
Все ездят и возят свой груз по Амуру,
но река остается пустынной,
так она велика.
В пять утра
я и спутник мой были уже на причале,
но пробиться к окошечку кассы смогли только в семь.
Здесь были
курортники с трупами фруктов в фанерных гробах,
наконец-то отпущенные аэропортом,
бабки с ведрами в марле,
любители диких красот, притащившиеся из-за Урала,
женщина с девочкой, вчера из больницы,
охочие к смене мест мужики под хмельком,
молодой милиционер,
бдительно огладывающий публику на всякий случай,
и мы.
Теплоходик отплыл,
оставив на пристани половину толпы.
Сердобольный матрос тетя Паша напоила нас чаем.
Мы поплыли к нанайцам.
5.
У нанайцев коричневые косые скулы.
Лица помягче, чем у живущих южнее монголов, и похожи на обкатанные водой морщинистые валуны.
Их всего тысяч десять.
Рыбаков, охотников и людей обыкновенных профессий, разнесенных течением вниз по реке, до Сахалина.
Человек по сто, по триста в селении.
Больше всего – в «национальном» районе, отведенном на правом, холмящемся берегу Амура.
С центром в Троицком.
Удивительно быть гостем нанайской столицы.
Булыжная главная площадь.
Дощатые посеребрившиеся от времени настилы тротуаров на прочих улицах, опоясавших холм.
Так, что издали кажется: весь он в строительных лесах, только рабочие много лет уже как разбежались.
Пристань в виде плавучего дома с галерейками на деревянных колоннах.
Точь-в-точь ресторан-поплавок на московской Канаве.
Чуть не всякий год у нанайцев сидят научные сотрудники из обеих столиц с целью сберечь их самобытность.
Теперь вся она разложена по стеклянным шкафам в краеведческом музее.
За исключением рыбы из реки, подаваемой на овальных блюдах в ресторанах больших городов.
Малахаев из лисьего меха, отправляемых на пушные аукционы.
И леса, сплавляемого вниз по Амуру до Маго, куда приходят
за ним японские баржи.
Для них даже составили грамоту.
На беду, нанайцы не желают учить детей по написанным в ленинградских и московских институтах учебникам, а переводят их в «русские» классы.
Русских в поселке – две трети, и говорят все по-русски.
Как и радио, книги, газеты.
А после школы все одно ехать учиться в Хабаровск, Москву, Ленинград.
И тут ничего не поделать.
Разве всех их загнать в заповедник.
С первым никелированным рыболовным крючком, подаренным туземцу, приходит Великий Соблазн.
А языки и уклады маленьких народов уходят.
Все равно у детей красивые раскосые лица.
И мотоциклы у мальчиков.
А у девочек – взрослые тайны.
И музыка из транзисторов у тех и других.
И накатывающая жизнь берет свое среди электропроводов на столбах, телевизоров, трелевочных тракторов, клуба с написанной от руки киноафишей, расписаний авиарейсов, задачек по химии и рыбоконсервного цеха на берегу.
6.
Осталась рыбалка, ради которой нанайцы рождаются на свет.
Лов кеты запрещен, и только местным народам позволено брать из реки: по пятьдесят кило на душу.
Цифра эта непонятна нанайцу.
И они ловят, собачась с рыбнадзором, сколько река направляет в их сети.
Прячут улов, ночами перетаскивают из лодок, продают.
И будут ловить, пока не кончится рыба в реке и нанайцы на берегу.
Ради нас рыбнадзор разрешил половить лишний раз.
Наши знакомцы возликовали, но не подали вида.
Только посерьезнели вдруг, позвали каких-то людей и принялись совещаться на пустыре возле рыбоконсервного цеха, посылая куда-то гонцов, что-то чертя пальцем на песке и поглядывая на нас, оставленных в сторонке.
А наутро в брезентовых робах, с сетями и тяжелыми гоночными моторами на плечах, с мешками, в которых угадывалось заветное булькающее стекло, побрели к берегу.
Теперь тут не было ни завгара, ни директора мастерских по пошиву тапочек с национальным узором, ни школьного учителя, ни шофера – но только нанайцы-рыбаки, перенявшие свое ремесло и охоту к нему с пахнущим рыбьим жиром молоком матери.
Миновав завистливые взгляды односельчан и пролегший между домами и речной жизнью пустырь, маленькая молчаливая толпа вышла к лежащим на песке лодкам – плоским и длинным, с приподнятыми квадратными носами, с которых забрасывают и правят сеть.
Точно такую я видел накануне на деревенской улице, в процессе рождения.
Она лежала в стружках на катках, и старик поливал черной смолой ее перевернутую новенькую спину. Лодка напоминала вытянутого из воды морского зверя.
А еще днем раньше я разглядывал ту же сценку изготовления лодки в музее – запечатленную на рисунке какого-то давнего путешественника.
Лодки ничуть не изменились.
Но моторы превратили их в быстроходнейшие из судов. И мы, отвалив от причала, опустили в воду винты и понеслись, оставляя легкие буруны, как на гонках, вверх по бескрайней реке.
Придя на место, лодки рассы́пались и исполнили медленный танец.
Маневры были рассчитанны и просты, как движения рук, когда бреется взрослый мужчина.
Нанайцы умели ловить рыбу.
Сеть слушалась их в водной толще, где в нее заходит кета, и вбирала добычу.
Через недолгое время лодки заполнились кетой, молодыми осетрами, и даже попался калужонок в человеческий рост.
Улов покрыли сетями с празднично игравшими на солнце блестками рыбьей чешуи и новогодней зеленью запутавшихся в ячейках водорослей. Пора было приставать.
Для стоянки выбрали один из бесчисленных затопляемых паводком островков, делящих реку на рукава.
Он был низок и весь зарос черными вывихнутыми стволами с узкими серебряными листочками.
Лодки ткнулись в плотный серый песок, усеянный выбеленными солнцем корягами. Из-за этих растительных руин, похожих на костяки вымерших животных, остров казался еще пустынней под крашенным в голубое небом.
Нанайцы спрыгнули в воду и сразу до половины вытащили лодки на берег.
Белый огонь заплясал по выломанным из коряг сучьям.
Над ним повис закопченный котелок.
Прямо на мокрой лопасти весла принялись толстыми ножами готовить талý – закуску из мелко нарубленной сырой осетрины с крошеным луком, перцем, солью и уксусом. С ней хорошо льется в горло водка из просторных алюминиевых кружек.
Подъехал на катере рыбнадзор.
После препирательств заставил выпустить полуживого калужонка.
Нанайцы обиделись и ушли от костра, потом вернулись.
Рыбнадзор присел к котелку, взял миску с ухой, отказался от водки и рассказал в утешенье:
«Прежде рыбы было полно. В узких притоках, куда кета нерестить заходит, не ловили, а вычерпывали. Ведрами или мешками. Я в книжке читал: в девятьсот десятом году тут летом было не продохнуть, так несло с берегов. Икру по огородам запахивали. А куда ее? Без соли не приготовишь. Ну, рыбу вялили. Нынче не стало совсем. Да и где ей нерестить, когда воду плотинами заперли. Калуга та же: рыбина в тонну, черной икры ведра два, царская рыба. Теперь под запретом, ни-ни. Ну, подрастает помаленьку. Тот, нынешний, вовсе молодой. В нем еще и вкусу нет, так, трава. Вот лет пятнадцать, не то двадцать назад тут шах иранский – или сын его, принц? позабыл – путешествовал. Захотел порыбачить. Дали ему катер, лаковый весь, с коврами. Команда, охрана. Ну, повезло. Не рыба – зверюга. Метров, может быть, шесть. Стали его загонять. Да куда там. Ударил хвостом, чуть катер не перевернул. Шах наш за борт. Четверо охранников в воду за ним, вынули. А калуга ушел. Раньше нанайцы с таких вот лодочек острогой били. Ничего, добывали».
7.
После нанайской глуши Амурск показался настоящим городом.
Им он не стал и вряд ли когда будет. Зато в гостинице течет горячая вода.
В сущности, это свитое на левом отлогом берегу громадное бетонное гнездо, в котором живет Комбинат.
Целлюлоза, древесные плиты, мебель, фанера. Строился в конце 50-х.
Но что-то было и прежде: когда бульдозеры тронули землю позади теперешних корпусов, из нее посыпались кости. Примчалось ГБ, прекратило работы. Теперь там заросшее осокой озерцо с тучей чаек, находящих какой-то корм в теплой, слитой из комбината воде.
