— И в нем же преподавать? С горшка вместо кафедры? Не выйдет, санэпидстанция зарубит.
— Я же не об этом, Энни.
Иногда Энни хотелось, чтобы у Дункана проклюнулось чувство юмора. Или хотя бы чутье на преподносимый ему юмор. С тем, что от него самого шуток не дождешься, она уже давно смирилась.
— Я хотел сказать, что по этому сортиру в «Питс» можно сочинить курс лекций.
— Все равно не выйдет.
Дункан удостоил ее косым взглядом:
— Прикалываешься?
— Ничего подобного. Просто из похода в сортир двадцатилетней давности много не выжмешь.
— Можно добавить кучу всего другого.
— Другие визиты в исторические сортиры?
— Другие звездные моменты карьеры.
— У Элвиса хороший сортирный момент. Куда как звездный.
— Смерть не в счет. Она от тебя не зависит. В Интернете есть статья Джона Смизерса — он сопоставляет творческую смерть и физическую кончину. Очень, очень интересная работа, захватывающая вещь.
Энни согласно кивала головой в такт его словам, втайне надеясь, что по приезде домой не получит от Дункана распечатку упомянутой статьи.
— Клянусь, что после этой поездки не буду больше так зацикливаться на Такере, — завершил тираду Дункан.
— Да нет, ничего-ничего…
— Я давно уже так решил.
— Верю.
— Я окончательно от него избавлюсь.
— Лучше не надо.
— Это почему?
— Потому что тогда от тебя ничего не останется.
Последняя фраза прозвучала беззлобно. Энни провела бок о бок с Дунканом почти пятнадцать лет, и все это время Такер Кроу оставался «бесплатным приложением» к Дункану, чем-то вроде хромоты, горба или заикания. Главное, что это «приложение» не мешало Дункану вести нормальную жизнь. Да, конечно, он написал о Кроу книгу — которую пока что никто не опубликовал, — он читал лекции о жизни и творчестве Такера Кроу, участвовал в создании передачи для радио Би-би-си, он входил в оргкомитеты конференций… Однако вся эта деятельность казалась Энни чередой отдельных эпизодов, не слишком нарушающих нормальное течение жизни.
Но вот появился Интернет — и все изменилось. Дункан освоил новшество с небольшим опозданием, но, освоив, тут же создал сайт под названием «Эй, кто-нибудь меня слышит?». Так назывался трек с малоизвестного диска, записанного после сокрушительного провала первого альбома Кроу. Если раньше ближайший друг-фанат находился милях этак в 60–70, в Манчестере, и виделись они не чаще двух раз в год, то теперь ноутбук Дункана кишел сотнями подобных друзей со всех концов света, и болтовня между ними продолжалась иной раз круглосуточно без перерывов. Удивительно, но в темах для обсуждения недостатка не наблюдалось. Имелась на сайте и рубрика «Свежие новости», неимоверно забавлявшая Энни — ведь Такер в последние годы излишней активности не проявлял («Насколько нам известно», — каждый раз уточнял Дункан). Однако не проходило и дня без очередной «сногсшибательной» новости: вечер Кроу на какой-нибудь интернет-радиостанции, посвященная ему статья, новый альбом прежнего участника его группы, интервью с бывшим звукотехником… Основной массив информации составляли, однако, анализ текстов, обсуждение влияний Такера и на Такера, а также нескончаемые разглагольствования относительно причин молчания.
Нельзя сказать, что Дункан больше ни в чем не разбирался. Он был знатоком независимого американского кинематографа семидесятых и романов Натаниэла Уэста, а также разрабатывал прелестную новую теорию о телесериалах канала Эйч-би-оу[1] и надеялся когда-нибудь организовать курс лекций по сериалу «Прослушка». Но все эти забавы казались легким флиртом в сравнении с главной любовью его жизни. Такер Кроу выполнял роль его «дражайшей половины». Случись Кроу умереть — физически, не творчески, — Дункан облачился бы в траур. Время от времени Дункан даже проявлял беспокойство по поводу загодя сочиненного им некролога Кроу: не следует ли предъявить его какому-нибудь киту периодики уже сейчас, не дожидаясь момента, когда в нем возникнет потребность.
Если Такер был супругом и повелителем Дункана, то Энни оставалась роль как бы любовницы. Это, однако, вряд ли соответствовало действительности, ибо термин «любовница» чересчур экзотичен и предусматривает уровень сексуальной активности, который не только ужаснул бы их обоих сегодня, но и на ранней стадии их связи оставался для них недосягаемым. Иногда Энни чувствовала себя не подругой-партнершей, а одноклассницей, заглянувшей в гости на каникулы, да так и застрявшей на два десятка лет. Оба они почти одновременно прибыли в этот приморский городок. Дункан добивал свою диссертацию, Энни приехала преподавать. Свели их общие знакомые, рассудившие, что эта парочка хотя бы сможет обсуждать прочитанные книги, музыку и фильмы, а иной раз и в Лондон смотаться на выставку или на концерт. Гулнесс — городишко не шибко продвинутый, ни тебе артхаус-кино, ни гей-клуба; тут даже книжной лавки не было, ближайшая находилась в Гулле. Познакомившись, оба ощутили облегчение. Они начали встречаться вечерами за стаканчиком-другим, по выходным проводили ночи в одной постели. Постепенно периодические встречи сменились ежедневными, а затем переросли в сожительство. Так они и застряли в «молодежном» статусе. Миновал студенческий возраст, но для них концерты, книги и фильмы по-прежнему перевешивали иные интересы, принятые в мире «взрослых».
Они не только не приходили к согласию не иметь детей, но даже и тему эту ни разу не затрагивали. Такие уж между ними сложились отношения. Себя в роли матери Энни еще могла представить, но Дункан в качестве отца — вот уж извините. А закреплять таким образом отношения претило обоим. Но сейчас Энни переживала то, что ей давным-давно пророчили: она страстно желала ребенка. Желание это постоянно подпитывала пестрая повседневность, ее печальные, радостные и нейтральные эпизоды — рождественские праздники, беременность приятельницы, раздутое чрево незнакомой тетки, встреченной на улице… Насколько Энни могла судить, ребенка она хотела по совершенно естественным причинам. Ей была необходима настоящая любовь, а не слабые ошметки чувства, которые ей иной раз удавалось наскрести в себе для Дункана; ей хотелось, чтобы ее обнимало существо, не вдающееся в рациональные основы объятий, не задающееся причинно-следственными вопросами. Кроме того, почему-то ей нужно было увериться, что она в состоянии родить, что в ней «кроется жизнь». Дункан как будто усыпил ее, и в этой спячке она лишилась естества.
Скорее всего, она притерпелась бы к этим метаниям духа, со временем они исчезли бы или, по крайней мере, перестали ее донимать, острая жажда превратилась бы в едва заметные тоскливые позывы. Но отнюдь не в эти каникулы. Можно было смело предположить, что менять загаженные пеленки своего ребенка ничуть не хуже, чем слоняться с фотоаппаратом по загаженным мужским туалетам. Свалившееся на нее свободное время начинало отдавать декадансом.
За завтраком в дрянноватом дешевом отеле в центре Сан-Франциско Энни просмотрела «Кроникл» и решила, что не желает тащиться в Беркли, чтобы глазеть на газон перед домом госпожи Джули Битти сквозь окружающую его живую изгородь. В зоне залива Сан-Франциско и без этого есть чем заняться. Смотаться в Хайт-Эшбери, купить книгу в «Сити-лайтс», посетить Алькатрас, прогуляться по мосту Золотые Ворота… В Музее современного искусства, в двух шагах от гостинички, как раз проходила выставка послевоенного искусства Западного побережья. Спасибо, конечно, Такеру, что выманил их в Калифорнию, но убивать утро, провоцируя Джули Битти и ее соседей… увольте.
— Шутишь, — недоверчиво покосился на нее Дункан.
Энни рассмеялась:
— Нет. Я и в самом деле могу выбрать занятия поинтересней.
— После того, как мы проделали весь этот путь? Что на тебя нашло? Неужели тебе не интересно? Вдруг она как раз выедет из гаража?
— Тем большей дурой я себя буду чувствовать. Она уставится на меня и подумает: «Ну, от этого-то придурка другого и ожидать нечего, явно чокнутый, — но чтобы еще и девица…»
— Ты опять надо мной прикалываешься.
— Ничего подобного, Дункан. Мы пробудем в Сан-Франциско сутки. Когда еще я вернусь сюда? И убить день, проторчав перед домом какой-то бывшей… Если ты едешь на день в Лондон, ты ведь не будешь дежурить у чьего-нибудь дома… скажем, в Госпел-Оук[2]?
— Это зависит от того, чей дом находится в Госпел-Оук. И речь ведь идет не о доме «какой-то бывшей», сама прекрасно знаешь. Здесь происходили ключевые события, и я хочу стоять там, где стоял он.
Действительно, это был не просто какой-то дом. Кто ж этого не знает… во всяком случае, знают все, достойные знать. Джули Битти жила здесь со своим первым мужем, университетским преподавателем. На тусовке в доме Френсиса Форда Копполы она встретила Такера и сразу же ушла к нему, бросив мужа. Очень скоро, однако, она образумилась и вернулась к супругу восстанавливать разрушенный союз. Так, во всяком случае, рассказывали. Энни не понимала, каким образом и откуда Дункан и его компания выуживали мельчайшие детали былых передряг, однако всему верила. Считалось, что завершающая песня альбома, семиминутка «Ты и твой гламур» повествует о том вечере, когда Такер стоял перед домом своей возлюбленной и ее мужа, кидая в окно камни, пока не вышел хозяин дома. В песне Такер вопрошал: «Так где же ты была, профура,/ супруга Стивена Бальфура?» Ясное дело, мужа Джули звали вовсе не Стивен Бальфур, и выбор Такером такой фамилии стал темой живейших дискуссий на электронных форумах. Дункан выдвинул догадку, что муж Джули поименован по британскому премьер-министру, которого Ллойд-Джордж обвинил в превращении палаты лордов в «шавку мистера Бальфура». Следуя этому предположению, можно было прийти к выводу, что Джульетта — шавка своего мужа. Эту гипотезу такеровские фанаты приняли без особых возражений, она же упоминается и в Википедии, где в сносках указано и имя Дункана рядом с темой его исследования. Никто почему-то не отважился опуститься до кощунственного предположения, что фамилия мужа Джульетты выбрана лишь потому, что наилучшим образом рифмуется с «профурой».
