Люся села напротив. Ей нравилось смотреть, как он жует, как двигаются у него губы.
Мимика еды остается у человека с детства и закрепляется навсегда. И сейчас, глядя на сорокалетнего Фернандо, она легко представляла, каким он был ребенком. Толстым, кудрявым, неопрятным купидончиком. Он таким и остался: толстым, кудрявым и неопрятным. Детство легко просматривалось в нем.
А муж никогда не был маленьким. Он всегда был высоколобый, лысеющий ото лба. Люся любила выходить с ним на люди, в гости и в театр, он везде неизменно оказывался самым умным. Она – подруга гения. А сейчас она – нуль без палочки. Ее палочка умерла.
С Фернандо в гости не пойдешь. Он может напиться и заорать песни, может испортить воздух жизненными испарениями. Как говорили в мексиканских фильмах: это человек не нашего круга.
Но Люся вдруг открыла для себя, что жизнь многообразна и состоит не только из интеллектуального труда. Есть много других профессий и способов выражать себя. И все интересно. И надо быть снобом, чтобы ценить одно и обесценивать другое.
– Вкусно? – спросила Люся.
– Когда серединка сыта, краешки играют… – Фернандо захохотал и подмигнул, на что-то намекая.
Он ел руками. Его руки и рот блестели от жира.
Люся поднялась, чтобы дать ему бумажную салфетку. Но салфеток не оказалось на месте. Наверное, они кончились. А может, она переложила их в другое место. Но вот куда? Люся стояла и раздумывала.
– Сядь, – ласково приказал Фернандо. – Поговорить надо.
– Ну говори…
– Нет, барашек. Ты сядь.
Люся села.
– Значит, так. Давай поженимся…
Фернандо посмотрел пронзительно, и Люсе показался знакомым этот взгляд, но она не вспомнила: откуда.
– А зачем? – Люся покраснела.
– Как это «зачем»? – удивился Фернандо. – Я тебя соблазнил. Склонил к сожительству. И, как порядочный человек, я должен на тебе жениться.
– Вовсе не должен. Я не девушка. Ты не лишал меня невинности. У меня было много мужчин.
У Люси действительно было много мужчин: до мужа и при муже. Но предложение ей сделали только два раза в жизни: муж и Фернандо.
– Ты не девушка, – согласился Фернандо. – Одинокая женщина. Заболеешь, стакан воды некому подать. И мне уже сорок. Определяться надо. А то болтаюсь, как говно в проруби. На сухомятке живу.
– Но я старше тебя, – осторожно напомнила Люся.
– Старше, моложе – какая разница. Нам же не детей рожать. У меня есть сын. Усыновишь моего сына, будет и у тебя.
– А сколько ему лет? – спросила Люся. Она знала, что у Фернандо в Воронеже есть ребенок.
– Через четыре месяца восемнадцать.
– В восемнадцать не усыновляют. В восемнадцать можно самому иметь детей.
– Если через месяц распишемся, то все можно оформить.
– А зачем это надо? – не поняла Люся.
– У тебя будет полная семья: муж, сын. Будешь заботиться о нас, а мы о тебе.
Как хорошо, как просто и незатейливо он рассуждал. У Люси на глазах выступили слезы. Последнее время она вообще стала слезлива.
– Но почему именно я?
Люсе казалось, что у Фернандо может быть широкий выбор. Во всяком случае, в своем кругу.
– Потому что ты барашек. Я тебя люблю.
Как просто и хорошо он сказал. Люся задумалась, глядя в стол. В гости она, конечно, с ним не пойдет и показывать никому не будет. Но, в сущности, кому показывать? Кто ей нужен, кроме него. Да и она – кому нужна. После смерти мужа все друзья куда-то подевались, кроме Нины. Муж был интересный человек, а Люся – просто человек.
– Не знаю, – созналась Люся.
– Стесняешься. Рылом не вышел, – догадался Фернандо. – Книжек мало прочитал.
Он действительно книг не читал. Клал кирпич и забивал гвозди.
– Ну подумай, – разрешил Фернандо. – Решай. А иначе я тебя бросаю. Я себя тоже не на помойке нашел.
Он ушел и не обнял на прощание. Как бы обиделся.
Люся включила телевизор, села в кресло. От рюмки вина и от пережитых впечатлений у нее кружилась голова. По телевизору шла реклама мебели. Эта мебель сплелась в ее сознании с какими-то коридорами. Люся заснула перед телевизором и слышала бубнящий голос диктора, голос Фернандо, его высокий смех. Должно быть, Фернандо хорошо пел.
Вечером пришла Нина, открыла дверь своим ключом. Увидела, что Люся кемарит в кресле, и отправилась на кухню мыть тарелки. По количеству тарелок она поняла, что были гости, и поняла, кто именно. Ненависть закипела в ней бурыми парами. Нина пустила тугую струю воды.
Люся проснулась от шума падающей воды, от грохота тарелок. Она догадалась, что пришла Нина, и услышала через стену ее настроение.
Нина не разделяла ее последнего увлечения, и это осложняло дружбу.
В последнее время у Люси появилось глухое безразличие к людям. Но это еще не все. У нее появилось безразличие к себе. Единственное, что она для себя делала, – это мылась и ела. Все остальное как получится. Утром часто спрашивала себя: что ты будешь сегодня делать? И сама себе отвечала: НИ-ЧЕ-ГО. И целый день ничего не делала, замирала во времени, как муха в янтаре… Но явился Фернандо, и как будто зазвенел колокольчик. Не мощный колокол, а крохотный колокольчик, как на шее у козы. Звякает, зовет. И уже не думаешь о смерти, а думаешь о жизни. Да просто ни о чем не думаешь: живешь, и все.
Нина не понимает. Ей не нравится, что Фернандо низколобый. Но что она понимает в любви? До сорока лет ходила в старых девах, как говорила домработница Маня: «зашила суровой ниткой». В сорок лет спохватилась, что время уходит, надо срочно родить. Сговорились со студентом-практикантом, и он сделал ей ребенка. Родилась девочка Олечка. Она росла и становилась похожа на Люсю, может быть, оттого, что проводила у нее много времени. Нина постоянно занята, а Люся постоянно свободна, и все кончилось тем, что Олечка получилась вылитая Люся: беленькая, хрупкая, кокетливая. Люсе казалось, что Бог через Нину послал ей эту девочку. Когда Люсино время кончится, Олечка останется в ее даче, и дом не заметит подмены, подумает, что это молодая Люся. Олечка будет жить вместо нее, любить вместо нее и делать свои собственные ошибки. Ошибки – это и есть судьба.
Люся вышла на кухню. Нина со своим старанием отличницы мыла тарелки. Энергия ненависти утраивала это старание.
– А мне Фернандо предложение сделал, – не выдержала Люся.
Нина промолчала. Поставила тарелку в сушку.
– Я не знаю, что мне делать, – добавила Люся, вытягивая подругу на разговор.
– А что тебя останавливает? – сухо спросила Нина.
– Он увидит мой паспорт и узнает, сколько мне лет, – созналась Люся.
– А сколько он думает, по-твоему?
– Ну… Лет шестьдесят…
– Значит, ты как я… – ядовито прокомментировала Нина.
Нине было шестьдесят, а Люсе – семьдесят три. У них была разница в тринадцать лет, которая совершенно не мешала дружбе. Откровенно говоря, Люся считала себя гораздо более моложавой и привлекательной, чем Нина.
– Красивая женщина и в семьдесят красивая. А мымра и в восемнадцать мымра.
Нина промолчала. Она догадывалась: кто красивая и кто мымра. Но у нее было свое мнение, отличное от Люсиного.
Существует выражение: «красота родных лиц». Нина любила Люсю и воспринимала ее слепотой привязанности. Ей было все равно: как выглядит Люся и сколько ей лет. Люся и Люся. Но сейчас Нина посмотрела на подругу сторонним безжалостным взглядом, взглядом Фернандо, и увидела все разрушения, которые проделало время. Неисправная щитовидка выдавила глаза из глазниц, волосы, обесцвеченные краской, стояли дыбом, как пух. Старушка-одуванчик. Ссохшийся жабенок. Неужели Фернандо целует все это? Что надо иметь в душе? Вернее, чего НЕ ИМЕТЬ, чтобы в сорок лет пойти на такое.
– Он сказал, что любит меня, – упрямо проговорила Люся, будто перехватив мысли подруги.
– Он не тебя любит, а твою дачу. Участок в гектар.
– Он не такой. Он порядочный, – обиделась за Фернандо Люся.
– Знаю я, какой он. Он пришел к тебе по наводке. Его навели.
– Как? – не поняла Люся.
– Старушатник. Это сейчас бизнес такой. Одни торгуют в ларьках, а другие пасут богатых старух.
– Что значит «пасут»?
– Женятся. И ждут, когда те помрут… Чтобы после твоей смерти все забрать себе.
Нина закрутила воду. Стало совсем тихо.
– А какая мне разница, что будет после моей смерти? – спокойно спросила Люся. – Зато мне сейчас с ним хорошо. Я счастлива. И мне наплевать, как это называется.
– Тогда не говори, что он тебя любит. Посмотри правде в глаза.
– Зачем?
– Он не любит тебя, а пасет.
– Но ты тоже меня пасешь. Разве нет?
Нина вытерла руки о полотенце. Торопливо оделась и ушла.
«Плачет», – догадалась Люся. Они дружили сорок лет, и Люся научилась слышать родную душу на расстоянии.
«Завидует, – сказала она себе. – Меня любят, а ее нет. Меня всегда любили. А ее один раз по вызову. С двух до трех. В обеденный перерыв. Дура…»
Так было легче думать. Если признать, что не завидует и не дура, то получается, что Люся – крыса, попавшая в мышеловку времени. И так же взметнулась к любви, а значит, к жизни, перед тем как быть выброшенной на вечный холод.
