Абдулла сцену за сценой восстанавливал сон, который видел во время непонятного провала сознания. Или обморока? Или действительно краткого летаргического забытья?
Он никогда не придавал значения снам, считал их толкование уделом аульных старушек. Да и не было ничего особого в его видениях: ни кошмаров, ни ужасов. Вот Сельби видела сон — так это действительно врагу не пожелаешь. Причем молчала, два дня ходила сама не своя, пока Абдулла не заставил сказать, в чем дело. Привиделось ей, что муж засовывает ее, живую, в мешок из белой ткани. Она сопротивляется, упирается, Абдулла скрутил ей голову, свернул набок шею и все равно не может пересилить. Потому что там, в белом мешке, лежит черная змея, свернувшись в клубок. А Сельби с детства боится змей, слышать о них не может, когда по телевизору показывают, сразу же убегает куда подальше. Они — живое воплощение смерти, и никакая сила не заставит ее влезть в один мешок со змеей…
Это действительно сон-кошмар, после которого даже на родного мужа будешь смотреть с опаской. А что у Абдуллы? Так, непонятная мешанина из воспоминаний и бреда. Лишь одно необычно — четко восстановленная картина после, казалось бы, абсолютного черного провала сознания.
Так, размышляя в полусне и в некотором покое, Абдулла пролежал до наступления яркого утра.
Рано утром пришел Мыллы. И затеял бесконечный разговор о симптомах болезней, вызывающих летаргический сон. Как будто специально подготовился, проштудировал пособия-справочники. Ничего не поделаешь, врачи все такие. С ними нормально можно общаться только будучи абсолютно здоровым. Стоит им узнать о твоем самом легком недомогании — пропал. Тут же припишут тебе еще кучу болезней. То ли заботу проявляют, то ли профессиональная привычка срабатывает, как условный рефлекс у собаки, то ли им приятно, что человек вроде как попадает в зависимость от них. Если не в прямую зависимость, как от лечащего врача, то хотя бы в зависимость от их мнения.
— В общем, друг мой, надо тебе пройти полное медицинское обследование, — заключил Мыллы. — С такими вещами не шутят.
— С какими? — поддел его Абдулла. — Ты же сам говоришь, что ничего не понимаешь.
— Вот это и опаснее всего, — серьезно ответил Мыллы.
Да, тут он прав, больше всего страшит неизвестность, подумал Абдулла, пытаясь вспомнить, откуда, из какой пьесы, из какой трагедии эта мысль. Ведь у актеров не голова, а хранилище цитат из сыгранных за всю жизнь комедий, драм, трагедий.
— Знаешь, как бывает: болезнь спит годами, а потом вдруг просыпается. Никто не знает отчего. Вот у тебя что-нибудь было в детстве с головой? Удар, ушиб, сотрясение мозга?
— Помню, как пацаном с ишака упал.
— Ну, с ишака — все-таки не со второго этажа. Сильно ударился?
— Да чуть башка не раскололась! Со скачущего ишака слетел. А земля твердая, как камень, из глаз искры полетели. Орех бы раскололся на части. Полдня пролежал почти без сознания и целый месяц потом ходил сам не свой.
— Видишь, я прав оказался! — обрадовался Мыллы. — Поехали, завтра покажу тебя психиатру, есть у нас очень сильный врач, еврейка.
Абдулла заколебался. Психиатр… Потом на всю жизнь дурная слава останется. Начнут на всех углах судачить: «Ясное дело, он же актер, они все ненормальные…»
— Не будем спешить, подождем до следующего беспробудного сна.
— Нет времени ждать, эта женщина через десять-двадцать дней насовсем уезжает в Израиль.
— Пусть уезжает, и мы за ней поедем, заодно в Иерусалиме побываем.
Мыллы обиделся и ушел.
Абдулла опять увидел во сне пестрый камень. Никого и ничего вокруг, только пестрый камень, катящийся с вершины холма. Прямо как в замедленной съемке. Абдулла смотрит вниз, в долину. Что там натворит слетевшая сверху глыба — страшно подумать. Но ничего и никого не видно — не то густой туман в долине, не то обволакивающий сознание туман в голове. И — ни звука. Звенит тишина в ушах.
Проснувшись, почувствовал, что звон утих. С дороги слышится гул машин, в окне светлеет небо. Если один и тот же пестрый камень второй или третий раз является во сне — это что-то значит? Абдулла помнил, как встревожилась мать, когда однажды увидела во сне своего отца, его деда. Первый раз он молча смотрел на нее, ни слова не говорил, но всем видом выражал озабоченность. Во второй раз лицо его пылало гневом. Но опять же ни слова не сказал.
Мать пошла к толковательнице, которая объяснила: «Отец в обиде на то, что забыли его. Не вспоминаете ни в жизни, ни в молитвах. Для покойников молитвы — все равно что угощение для живых. А гнев их опасен, потому что никто не знает силу власти духов».
Сразу же после этого в доме Абдуллы зарезали барана и устроили поминальную молитву в честь дедушки и других покойников. Наверно, душа его успокоилась: Абдулла не помнит, чтобы мать когда-нибудь говорила, что он ей снова приснился.
О чем предупреждает его катящийся с холма камень? Абдулла не на шутку встревожился. Над суевериями, похоже, хорошо смеяться, когда они касаются других. А когда к тебе в душу лезут зловещие видения, лучше принять меры. Может, какая-то неожиданная напасть собирается обрушиться на его голову, подобно камню? Надо сегодня же пойти на холм, положить под камень лепешку и прочитать единственную молитву из Корана, которую он знает. Расскажи кому-нибудь из театра — насмешек не оберешься. Только ведь известно — чужую беду руками разведу…
Надо пойти на холм.
И тут Абдулла задумался: а есть ли на том холме пестрый камень? Сколько ни вспоминал — не смог вспомнить. Вроде бы никогда его не было.
Тем более надо сходить, решил он.
Выйдя из города, Абдулла направился к холмам, гряда которых упирается в горы. Вроде бы уже миновал весенний праздник Новруз, туркменскую землю теплым ветром должен овеивать ласковый март, но солнце почему-то еще не греет. Уже идут дожди, но холодные, и трава не пробивается. Земля голая и серая.
Поднявшись на холм первой гряды, он приостановился и окинул взглядом расстилающий перед ним город. Вдруг охватила печаль при мысли, что этот город так же безмятежно будет жить, сверкать под солнцем и без Абдуллы. Одним Абдуллой больше — одним Абдуллой меньше…
Так ведь и сейчас, при жизни, город отдаляется от него, становится чужим. Что там говорить, никогда не была столица такой пышной, как нынче. Строятся высотные здания, широкие проспекты, возникают парки, бьют прохладной водой в жаркое туркменское небо фонтаны. На серых прежде улицах как яркие цветы вырастают рестораны, гостиницы, казино, вокруг них кружится пестрый хоровод молоденьких девушек и женщин. Где-то прячутся и не особо-то и прячутся притоны с наркотиками и проститутками, и все обитатели нового мира охвачены погоней за долларом. Вот уж этот мир никак не зависит от воли, желаний, да и вообще от личности Абдуллы. Не станет меня — и в жизни города образуется брешь, думал Абдулла лет десять назад. Сейчас, усмехаясь, он сравнивал былую уверенность со скоротечной жизнью весенних трав, мгновенно высыхающих от солнца и зноя Каракумов.
Хотя Абдулла тридцать лет жизни провел в Ашхабаде, он не считал себя горожанином. Да, когда выезжал на неделю в родной аул — конечно, сразу понимал, какой он изнеженный цивилизацией человек. Неудобства сельской жизни уже не для него. Тут он горожанин, точно. Но как только попадал в круг истинных горожан, особенно людей других национальностей, кожей ощущал: как был аульным парнем — так им и остался.
Все туркмены — вчерашние пастухи, скотоводы. Даже в Ашхабаде живущие: одной ногой в городе, другой — в ауле. Правда, приезжие из Москвы говорили, что Ашхабад — большой аул. Хотя в аулах отродясь не бывали. Абдулла пять лет в Москве жил, в театральном институте учился, и помнит, как ленинградцы называли Москву большой деревней. Так что каждому — свое. Для туркмен Ашхабад — лучший из лучших не потому, что столица, а потому, что истинный город мира, здесь бок о бок жили люди всех национальностей. Они-то и делали Ашхабад городом.
А в последние десять лет Ашхабад, по наблюдениям Абдуллы, стремительно превращается в большой аул. Как только русские школы стали одну за другой закрывать, из Туркмении начали уезжать русские, украинцы, евреи, армяне… Именно они — истинные горожане в нескольких поколениях. Яркий, многоцветный, как мозаика, из разных языков и культур был Ашхабад. Этих людей никто и ничто не заменит. Абдулла с горькой усмешкой смотрел, как на их места назначают тех, кого вчера бы и на порог не пустили. Ну да, когда уходят первые, вперед пролезают последние. Еще столицу заполонили приезжие из областей и районов, ринулись сюда в поисках работы. По сравнению с ними даже вчерашние наполовину горожане чувствуют себя столичными господами…
Грустно стало Абдулле при мысли о том, каким серым становится его город внутри, раскрашиваясь во все цвета рекламы снаружи.
