– Бей сатанаилку! – закричал кто-то. – Бей ее, суку, в кровь! Непременно ей надо кровя пустить!
– Прочь! – испуганно орали городовые, махая саблями. – Назад! Не сметь!
На паперти началась свалка. Избитую в кровь женщину полицейские выволокли за церковную ограду и, словно огромную куклу, за руки потащили в участок. В храме отец Иоанн призывал к порядку.
– Уймитесь, несчастные! – увещевал он, пряча за спину окровавленный палец. – Вспомните, где вы находитесь!
Голос его подействовал. Толпа успокоилась.
– Прости, отец родной! – сказал кто-то.
– Прости, прости! – подхватили другие.
– Надо бы врача позвать, – шепнул отцу Иоанну ключарь. – Может быть, эта баба бешеная, заразная какая-нибудь.
Отец Иоанн попросил ключаря занять его место…
– Что это было? – с ужасом спрашивала Вирского Надежда Павловна. Она не помнила, как очутилась на мосту Обводного канала. Она понимала только, что Вирский спас ее от какого-то ужаса, и была ему благодарна.
– Это иоаннитка, – спокойно объяснял Вирский. – Престраннейшая секта! Они считают Кронштадтского Иисусом Христом и жаждут причаститься его крови. Батюшка стал жертвой своей популярности и русского варварства. Когда-нибудь они его съедят, как туземцы капитана Кука. От великой любви съедят! Такой уж у нас народ! Но как вы здесь оказались? По вам видно, что вы не из Кронштадта. Из этого я делаю вывод, что вы специально приехали на Кронштадтского ?
– Я из Москвы.
– Вы замужем?
– Да.
– По тому, как неуверенно вы это произнесли, я делаю вывод, что вы несчастливы с мужем. Иначе не приехали бы в Кронштадт одна.
– Это мое личное дело!
– Ответ, достойный женщины двадцатого века, – похвалил ее Вирский. – Но тогда зачем вы приехали на Кронштадтского ?
– А вы?
– Разумеется, – коротко отвечал Вирский. – И я здесь не в первый раз. Я человек неверующий. Или, вернее сказать, верующий, но не так, как принято. Но таинство евхаристии сильно занимает меня! Скажите, вы верите, что вино с булочками после известных манипуляций чудесным образом превращается в плоть и кровь Христа?
– Не знаю, – призналась Надежда Павловна. – Я никогда не думала об этом.
– Но ведь в этом вся соль церковности! Если превращения не происходит, значит, Толстой прав. Вы читали его «Воскресение»?
– Да, муж давал мне эту книгу.
– Ваш муж – просвещенный человек. Но лично я считаю, что Толстой ошибается. Я не верю ни в один церковный обряд, кроме евхаристии!
– В таком случае почему вы сами не пошли к причастию?
– Как?! – заволновался Вирский. – Разве вы не читали апостола Павла? Причастие без веры, с дурными мыслями может очень навредить! От этого болеют и даже умирают! Как вы думаете, сколько людей из толпы сегодня причастились? И сколько проглотили хлеб и вино без всякой веры?
– Как я могу это знать?
– На это вам даны зрение и ум.
– Вы хотите сказать…
– Да! – таинственно прошептал Вирский. – Только один человек из этого стада приобщился тайны крови. Это иоаннитка. Наш батюшка знает об этом и очень сердится. Она обманула его, как жреца. О, Кронштадтский – настоящий жрец! Может быть, последний истинный жрец в истории христианской церкви. И он единственный, кто ежедневно приобщается плоти и крови Христовой. Поэтому и обладает такой мистической мощью. Вы слышали, что он воскресил мужа одной неутешной вдовы?
– И вы верите в это?
– Вы думаете, это слухи? Напрасно! Это был день величайшего торжества отца Иоанна! Разумеется, он сделал это не из жалости к вдове. Он хотел показать свою силу жреца и чародея! О, если бы вы знали, какая это тяжелая ноша! Как скучно смотреть волшебнику на копошащихся возле его ног людишек! Обманывать их сказочками о спасении. Только одно составляет его истинную радость – ежедневно претворять хлеб и вино в плоть и кровь Христа. Ежедневно! Да!
– Но тогда это… правда? Почему же вы не верите, что этой плоти и крови приобщаются другие люди?
– А я так и не думаю. Есть отдельные особи… Например, юродивые. Но юродивые не опасны для жрецов. Они смешны им, как обезьяны смешны человеку разумному. Они не знают механизма мистической власти.
– Власти над кем? – спросила Надя, чувствуя, что этот разговор почему-то увлекает ее.
– На этот вопрос я не могу дать точного ответа. Если бы я знал его, я сейчас говорил бы не с вами, а с Кронштадтским.
– Говорят, непросто добиться его аудиенции…
– Еще бы! Жрец зорко следит, чтобы к нему не допустили никого, кто знает о его подлинной жизни. С другой стороны, он сам нуждается в людях. Он насыщается энергией их веры в него. Да, моя милая, не в Бога, а в него! В Бога ведь никто по-настоящему не верит. Верят либо в себя, либо в священников. Но поверить в себя значит самому быть богом. На это способны немногие.
– И конечно, вы один из них?
– О! Мадам показала свои острые зубки! А они у вас прелестные! Вы читали поэта Блока? «И пусть в угаре страсти грубой он не запомнит сгоряча твои оттиснутые зубы узором страшным вдоль плеча…» Да, вы угадали. Я один из них. Не сочтите за лесть, но и вы из этих немногих. Даже сквозь вуаль я вижу на вашем хорошеньком личике роковую печать.
Незаметно для Нади они миновали Морской собор, пересекли Обводной канал и уже стояли на набережной рядом с Летней пристанью. Вирский достал старинный брегет. Посмотрел на циферблат и спрятал часы обратно.
«Если он спросит, отчего у меня такое грустное лицо, – подумала Надя, – я скажу ему, что он пошляк».
Но Вирский был рассеян.
– Какая свинцовая вода в заливе, – сказал он задумчиво. – Наверное, такая же была в Стиксе… Через час отходит катер на Петербург. Вы позволите проводить вас? Хотите, я покажу вам современный Петербург? Ведь вы его совсем не знаете. Но за это вы расскажете мне, как вам удалось забронировать номер в гостевом доме при Андреевском соборе.
Через час Надя стояла рядом с Вирским на палубе катера. Как и он, она молча смотрела на холодные волны. Почему-то она уже знала, что погибла. Но ни секунды не жалела об этом. Все ее воображение было захвачено этим странным господином со смеющимися глазами. Напротив, Вирский совсем не думал о своей хорошенькой спутнице. В глазах его отражались не волны. В них тяжело плескалась ледяная зависть. Вирский непрерывно думал об отце Иоанне.
Надежда Павловна Недошивина считала себя очень – ну очень несчастной! Это было неизменное состояние ее души, так не совпадавшее с ее физической молодостью и красотой. Точно какой-то злой червь ее точил, не трогая цветущего организма, но глубоко проникая в душу.
Это началось с раннего детства.
– Отчего ты так грустна, Наденька? – первой спросила ее мать, когда девочке было три года. И с тех пор этот вопрос она слышала часто – от родителей и тетушек, от учителей и гимназических подруг и наконец… от своего мужа. Она свыклась с этим вопросом, как с неотъемлемой частью своей жизни, и стала задавать его себе сама, мысленно и вслух, утром перед зеркалом, за обедом, в гостях, на загородной прогулке и в объятиях супруга, который ужасно страдал в эти минуты отрешенной задумчивости жены, когда ее лицо угасало, а взгляд устремлялся в никуда. Он объяснял это своим пожилым возрастом и занятостью скучными для молодой красивой женщины делами.
Иван Платонович Недошивин, московский экономист, статистик и почетный сенатор департамента герольдии, без памяти любил жену и был старше ее почти на сорок лет. Он принадлежал к тем людям девяностых годов, у которых красные общественные идеи замечательно сочетались с алым сенаторским мундиром, расшитым золотыми галунами. На службе он мог грозно прикрикнуть на подчиненного, но уже через час обсуждал с ним «Исторические письма» Петра Лаврова. В молодые годы он много поколесил по России и не без гордости считал себя знатоком ее. Но гораздо привычнее, чем в поезде или в коляске, он чувствовал себя в халате в кабинете огромной, демократично обставленной квартиры на Тверской, куда, приезжая в Москву, по-приятельски заходили писатель Короленко и критик Михайловский, адвокат Кони и остроумный князь Урусов.
Последний в присутствии Государя однажды пошутил, что сенатор Недошивин представляет собой редкий пример виртуоза добродетели . У других эта дама скучна и неприятна, как старая дева, но у Ивана Платоновича она соблазнительна, как порок.
– Недурно сказано! – улыбнулся Государь. – Но скажите: отчего так грустна его жена? Я заметил ее на приеме в честь наследника – какое у нее прекрасное и печальное лицо! Будь моя воля, я бы запретил нашим старичкам жениться на молоденьких!
«Какое прекрасное и печальное лицо!» – именно это сказал себе Недошивин, когда впервые увидел Наденьку на выпускном вечере в женской гимназии, куда Ивана Платоновича пригласили как члена попечительского совета Московского учебного округа.
