После долгих колебаний Фурман подступил с тревожным вопросом к своему палатному врачу, но тот сказал, что это все вообще не должно его заботить, тем более что операцию будет делать даже и не сам Лисицын, а его научный руководитель – крупнейший специалист в этой области, доктор наук, профессор и вообще светило. Фамилия профессора была с неопределенным армянским окончанием, и врач добавил, что это женщина, а Фурману просто фантастически повезло, поскольку в последнее время она очень редко проводит собственные операции. Это, кстати, настораживало (может, она вообще забыла, как это делается?), но врач говорил с таким неподдельным уважением и даже восхищением, что Фурману оставалось только смириться с неминуемым. Хотя, надо сказать, полусерьезные планы побега (например, через окно с помощью простыней – отделение находилось на высоком втором этаже) периодически обсуждались в палате.
Население ее было разновозрастным: от нескольких малышей, ютившихся здесь скорее всего из-за нехватки мест в других, более подходящих им по составу палатах, до обросшего девятиклассника из какого-то сибирского города, безвылазно жившего в больнице уже чуть ли не второй год. На шее у него болталась узкая неряшливая повязка, которая должна была прикрывать торчавшую прямо из горла короткую резиновую трубочку с пластмассовой прокладкой. Разговаривать он мог только странным свистящим шепотом, зажимая трубочку пальцем. После еды трубочку полагалось вынимать и чистить. Он уже перенес несколько операций, но перспективы его выздоровления оставались туманными. Несмотря на свои трудности с речью, этот больничный старожил, полнеющий от недостатка движений, любил поговорить и, сипя трубочкой, охотно сообщал «новеньким», что горло ему «перерезали» прошлой зимой, во время катания с горы на лыжах: он упал на спину, и по нему на полном ходу случайно проехали чьи-то санки. Сам он больше ничего не помнил, но, со слов врачей, спасло его только то, что скорая в тот раз приехала действительно скоро. Кровищи, говорят, было…
Во всех «старших» палатах большим успехом пользовались его рукописные сборники анекдотов и – выдаваемые по особому доверию – «тайные» рассказы. На вид это были обычные тонкие школьные тетрадки, аккуратно заполненные разборчивым почерком. Фурман впервые столкнулся с литературной порнографией и не сразу смог поверить, что все это сочиняется писателем с соседней койки. Сюжетный фон там был довольно разнообразный: так, например, действие одной «исторической» новеллы происходило в России в эпоху до отмены крепостного права. В описываемый день богатый и могучий русский красавец-помещик с утра парился в собственной бане в окружении небольшого крепостного «гарема». Конечно, бабы были деревенские, но, как видно, весьма и весьма подготовленные. После обычного набора барских банных удовольствий ему привели «попробовать» пугливую новенькую. Несколько женских образов – зрелой заправилы оргии, ее добродушной бесстыдной товарки и по-звериному теряющей невинность девушки – были очерчены безупречной рукой мастера и, помимо автоматической ненависти к самодержавию (ослабленной, впрочем, детской завистью к его возможностям), вызвали у Фурмана пугливое недоумение своей «психологией» – а точнее, не по-рабски заинтересованным и совершенно антиреволюционным сладострастием… В другой новелле, с более лапидарным сюжетом, великолепный во всех отношениях западный разведчик мгновенно соблазнял прекрасную, но подозрительно отзывчивую жену какого-то иностранного посла (впрочем, поскольку никаких секретных сведений ни до, ни во время, ни после романтически описанного полового акта сторонами не передавалось, «шпионская» тема служила исключительно для приманки доверчивого читателя). Динамичное действие свершалось в обозначенных скупыми деталями великолепных интерьерах: в первом абзаце герой, готовясь к выходу в высший свет, брызгал на себя каким-то суперодеколоном, поправлял кобуру под мышкой и бабочку на шее, во втором появлялся ледяной бокал головокружительного шампанского, в третьем – прелестная, сверкающая драгоценностями и чудно пахнущая героиня, а в последнем герой, снова поправляя бабочку, раздвигал тяжелую бархатную портьеру и спешил к новым приключениям. Фурману хватило одной тетрадки, и он, утирая испарину, вернулся к своим «Отверженным».
Но вскоре ему опять пришлось отвлечься. В отделении время от времени появлялась девушка-няня, привлекавшая к себе всеобщее внимание: невысокая, иссиня-черноволосая, с презрительным взглядом и стройными голыми ногами, вызывающе сиявшими из-под неприлично коротенького халатика. Стоило ей слегка нагнуться – с веником или же над чьей-нибудь постелью, – как стая мальчишек, которые с недобрым весельем кучковались у нее за спиной, начинала ронять случайные предметы или с криками падать на пол, якобы в борьбе. Лицо девушки и холодный взгляд ее накрашенных глаз Фурману совсем не нравились, но теперь, когда возбуждающие откровения «тайной» тетрадки тесно соседствовали в его голове с не менее возбуждающим благородством «Отверженных», ему каждый раз делалось невыносимо стыдно перед великим Гюго и его героями за это мальчишеское безжалостное шутовство – тем более что он заметил, как растерянно оглядывается глупая девушка, одергивая свой бесстыжий халат. Во время очередной такой потехи он попытался убедить двух своих наиболее «интеллигентных» больничных приятелей, что такое поведение является «издевательством над человеком», но они совершенно не захотели его понять. Разочарованный своим окружением, Фурман вновь погрузился в чтение.
Как-то днем, перед самым обедом, одного маленького мальчишку из их палаты привезли на каталке после тяжелой операции, делавшейся под общим наркозом. Голова у него была почти сплошь забинтована, как в кино про войну, и подходить к нему строго-настрого запретили. Вечером он еще был явно не в себе – даже сесть не мог без помощи, движения у него были замедленные и пьяные. В какой-то момент он начал то ли тихонько напевать, то ли постанывать, вызывая у игроков в шахматы смех и раздражение, поскольку не реагировал на обращения с просьбой заткнуться, – наконец догадались позвать дежурную сестру, она прибежала, обняла его, и он вдруг заплакал так жалобно и горько, что и у всех остальных на глазах выступили слезы.
Наконец настала очередь Фурмана. За дверью с надписью «Операционная», как оказалось, скрывалось множество помещений. В маленькой проходной комнатушке незнакомая медсестра заполнила на Фурмана карточку и велела ему раздеться до трусов. Сестра зачем-то предупредила, что, поскольку операцию проводит профессор, на ней будут присутствовать студенты, и Фурман застыдился, что пришел в старых заношенных синих трусиках, – как раз в последний момент перед выходом из палаты он решил сменить их «после всего», когда вернется. Но тоже ведь странно: операцию делают на голове, а раздеваться надо до трусов…
Ему дали какие-то маленькие таблетки, потом сделали укол в плечо. «Это наркоз?» – деловито поинтересовался уже приготовившийся отключиться Фурман. Но сестра безразлично сказала, что наркоза не будет – только успокоительные и местная анестезия. Фурман растерялся: как же это, без наркоза? Но тут в комнатушку ввалилась шумная веселая толпа в белых халатах, и сестра, велев Фурману ждать здесь и разрешив пока накинуть на плечи рубашку, пошла показывать дорогу. Люди все входили и входили, и по их шуткам и раскованному поведению Фурман догадался, что это студенты, хотя выглядели они все как взрослые дяди и тети, кое-кто даже с сединой. Три тети помоложе остановились поздороваться со смущенным Фурманом и подбодрить его, а пара явившихся одновременно с ними буйных шутников представилась ему по полной форме, с коротким поклоном и щелканьем каблуками. Сделали они это, конечно, не для жалкого Фурмана в синих трусиках, а исключительно для того, чтобы привлечь к себе внимание добрых девушек – и им это, к сожалению, удалось…
Наконец поток иссяк. «Неужели все они приперлись сюда смотреть, как мне будут долбить башку? – подумал Фурман. – Ну да, они же учатся… Только бы профессор не вздумала поручить этим двум шутникам тренироваться на мне».
Он сидел на холодной клеенчатой кушетке и прислушивался к голосам. Первоначальное волнение потихоньку сменилось легкой скукой. Зевнув разок-другой, Фурман решил, что это уже начало действовать успокоительное лекарство, и его вдруг охватило веселое равнодушие к тому, что с ним будет.
Уже лежа в просторной полупустой операционной (студенты находились пока где-то в другом месте), он удивился, какими толстыми – совсем «не детскими» – канатами и как крепко его привязывают. Сопротивляться он не собирался в любом случае, но эти путы были явно рассчитаны на какого-то очень страшного зверя… Неужели могли быть такие дети, которые заслуживали этих предосторожностей? Или их здесь так доводили?! Фурман попробовал представить себя на их месте: корчи, рывки, попытки укусить… Да. Кто знает, может, и с ним через каких-нибудь десять минут случится такой ужас? Как начнут долбить долотом без наркоза… Тут не только профессора, всех студентов перекусаешь.
