…Мелькнула за забором тень, и вошел дядя Макс.
Боря, скорчившись за бруствером, начинает давиться от смеха. Фурман, выставив голову с хохолком и подняв брови, с веселым ожиданием смотрит на дядю Макса. Тот запирает калитку, идет по дорожке и говорит: «Привет, ребятки! Чем это вы тут занимаетесь?»
Боря все смеется. Он явно неспособен к отдаче приказаний. Маленький Фурман в растерянности: надо же сказать «здрасьте»? Или сразу стрелять? Не дождавшись ответа, дядя Макс направляется к дому. «Давай!..» – еле выдавливает из себя Боря. Стоя на четвереньках, Фурман чуть приседает и, дернувшись вперед, вдруг гавкает, как собака: «Ау-у!!! Руки вверх!» Боря просто изнемогает. Дядя Макс оборачивается и с кисло-внимательным видом спрашивает: «Что? Это вы ко мне, ребятки?..» Фурман, не зная, что делать дальше, падает рядом со старшим братом и тоненько хихикает…
Поглядывая на Фурмана, Боря весь вечер чему-то улыбался. Фурман поначалу добродушно подхихикивал: мол, как мы его, а? – но потом стал догадываться, что тут что-то не так.
В саду, между цветочными грядками, хозяева дачи выставили на солнышко десятилитровую банку, на треть заполненную черной смородиной. Крупные, крепкие, с мохнатыми хвостиками ягоды сверху были покрыты слоем сахарного песка. Банка стояла себе и стояла, стекло уже слегка запылилось. Рядом росли огромные гладиолусы, на голову выше Фурмана.
Он проходил туда-сюда мимо банки, приседал, когда никто его не видел, и с тихим восхищением разглядывал сквозь стекло ягодные тельца, просевшую и взбугрившуюся сахарную поверхность. Вход в банку, которая доходила Фурману до пояса, был на удивление узким: в целом она напоминала больную, уродливо раздувшуюся бутылку. И стекло у нее было не как у обычных банок, а какое-то смугловатое, даже чуть фиолетовое… Сквозь него темно-синяя смородина, засыпанная густым сахарным снежком, звала и манила до невозможности, и казалось загадочным, что все это, весь этот сонный мир можно… поесть.
День выдался пасмурный. Под стать провисшему небу, посерел весь воздух. На его обтекающем фоне и огромные нежные гладиолусы, и пестрые астры, и притихшие печальные розы – все яркое словно помертвело и испуганно завернулось с краев, а зеленое, наоборот, влажно надулось.
Фурман выходил в вельветовой курточке с теплой подкладкой и в толстых чулках; оглядываясь, приближался к банке. Так – прогуливался. Трогал пыльное стекло. Заглядывал через горлышко. Он боялся, что если банку наклонить, все высыпется, порядок нарушится – будет видно.
Быстрые серые клочья низко неслись по небу.
Любое прикосновение холодило пальцы. Она оказалась тяжеленной: едва лишь он, обняв, попробовал наклонить ее, она чуть не вывернулась, и он, сам еле устояв на ногах, в страшном испуге вернул ее в прежнее положение.
Ему теперь уже просто хотелось это есть, жевать – любоваться он устал. При одном воспоминании о банке его охватывало странное чувство презрительной близости, переходящей в ненависть и готовность к разрушению…
Однажды вечером Сергей Сергеевич, хозяин дачи, случайно увидел Фурмана рядом с банкой. А чего она там пылится, солнца-то давно нет, того и гляди дождь пойдет, – решил он и занес банку на террасу.
– Ну-ка, попробуем, что тут у нас получилось… – с сомнением пробормотал он. Фурман, стоя неподалеку, следил за ним растерянным, мутным взглядом. Одним свободным движением Сергей Сергеевич наклонил банку и ложкой (вот как, оказывается, надо было – ложкой!..) легко зачерпнул заветную горсть. Смешно пожевав губами, он посмотрел на маленького Фурмана и сказал: «Нет, рано еще. Еще не готово… Хочешь попробовать? Иди сюда, угощу».
Вкус у ягод был самый обыкновенный, черносмородинный, но с какой-то затхлостью, и сахар – отдельно.
…Снова начались солнечные дни; приехавший в воскресенье с фотоаппаратом папа искал свежих композиционных решений, и как-то у него в голове соединились гладиолусы, маленький Шунек и эта здоровенная банка, опять пылившаяся в саду. Это была находка!
Фурмана пришлось всем долго уговаривать, он был какой-то заторможенный.
– Сашуня! Встань сюда! Сашуня, улыбнись! Ну? Улыбнись!..
– Вынь палец изо рта! – сказала бабушка.
– Поближе к ней встань, чуточку поближе! – советовал дедушка. – А то не влезет.
– Убери палец!
Пока Фурмана «щелкали», он смотрел на всех тревожно и недоверчиво, как будто ждал чего-то нехорошего. Потом он вдруг расплакался, и съемку пришлось прекратить.
Утро на даче было таким серым и влажным, что казалось – неминуемый дождь вот-вот зарядит до самого вечера. Но вскоре погода неожиданно исправилась, а к полудню солнце уже немилосердно припекало распаренную землю. Сначала гулять было нельзя из-за сырости, потом – из-за жары… Фурман суетливо метался туда-сюда, и бабушка со сдерживаемым раздражением каждые десять минут выпроваживала его из дома «подышать еще немножко». Справедливо решив, что эта игра намного увлекательнее всех прочих предлагаемых бабушкой занятий, Фурман продолжал свою беготню до тех пор, пока бабушка не пригрозила его нашлепать.
Когда он пробудился от тяжкого послеобеденного сна, за окном еще играло солнце, но даже внутри дома ощущалось присутствие некой посторонней тени. Выйдя с заспанным лицом во двор, Фурман с испугом обнаружил, что полнеба занято гигантской черной тучей. Он побежал сообщить об этой новости бабушке с дедушкой, и они озабоченно заговорили о том, что ведь сегодня суббота и вечером надо будет идти на станцию встречать Басю, которая повезет много сумок. Фурман тоже запросился встречать маму, но на него только махнули рукой: куда тебе, посмотри на небо, будет гроза! Чуть поныв для порядка, он согласился, что ему лучше никуда не ходить.
Однако, вопреки паническим ожиданиям, страшная туча больше никуда не двигалась. Она мрачно висела на одном месте, и хотя под ней все потемнело и съежилось, на ближней половине неба в голубой пустоте по-прежнему палило и ослепительно сверкало солнце. Похоже, здесь можно было продолжать жить – и даже тревожно любоваться этой величественно застывшей картиной… Впрочем, если присмотреться, с тучей происходило что-то нехорошее: в глубине ее туманно отвисшего брюха, словно на маленькой цирковой арене, мчались, сталкивались и в полной тишине пожирали друг друга пепельно-жемчужные и синячно-желтые слои и обрывки, заряженные дикой юной злобой. Старая туча пока еще удерживала в себе это бешеное роение, но что будет, если эти вырвутся наружу… Пару раз ужаснувшись творящемуся на небесах, Фурман в дальнейшем предпочитал отсиживаться в комнате: немного полепил, порисовал, повозил машинку…
Ужин прошел тихо. Помыв посуду, бабушка ненадолго вышла на улицу и, вернувшись, сказала, что уже пора потихоньку собираться; кстати, и погода, кажется, опять разгулялась. Они с дедушкой заспорили, кому идти – каждый старался уберечь другого от ношения тяжестей. «Я хочу нести!» – влез Фурман, абсолютно уверенный, что ему откажут, и желавший лишний раз отметиться в качестве хорошего мальчика. Но бабушка вдруг решила пойти на станцию вместе с ним: мол, все равно он не заснет, пока не увидит Басю, а так хоть побудет на свежем воздухе лишние сорок минут. Фурман, который без всякого притворства боялся грозы, в растерянности стал выдумывать разнообразные причины, не позволяющие ему принять участие в этом походе. Устав от споров, бабушка отправила его посмотреть на небо «своими собственными глазами». Он обиженно вышел на крыльцо – и с обескураживающим удивлением убедился в том, что наверху и вправду все опять изменилось: страшная туча куда-то исчезла, а через весь небосвод тянется, точно дорога, узкое синее облако – длинное, но совершенно безобидное, и заметно опустившееся солнце ласково золотит его края своими лучами.
О дожде можно было больше не думать, но заботливый дедушка все равно заставил их захватить с собой зонтик.
Выход за ворота был для Фурмана достаточно большим событием. День и без того был наполнен разными переживаниями, а теперь еще и непривычно поздняя прогулка и предстоящая встреча с мамой… – Фурман был слегка перевозбужден, и бабушка крепко держала его за руку.
На заросших тенистых обочинах проселочной дороги в этот час кипела жизнь: повсюду свободно расхаживали голенастые глуповато-заполошные «курочки» со своими молчаливыми жирношеими «петушками»; шныряли напряженные кошки с распахнутыми глазами; из-под ворот и калиток внезапно раздавалось кошмарное рычание и лай невидимых дворовых собак; от куста к кусту с опасной непредсказуемостью нехотя перебегали гонимые хозяйками тощие рогатые козы; огромные грязные коровы с мучительной бестолковостью брели сквозь поселок, минируя его разноразмерными болотистыми лепешкам («Смотри себе под ноги», «Смотри, куда наступаешь», «Да смотри же ты под ноги, сколько раз тебе можно повторять!»)…
