– Вы знаете, что весь город судачит о вашей причуде?
– Весь город, весь город… – повторила я отчасти польщенно и в то же время скромно.
– Ради всего святого, что делает у вас этот мальчик?
– Как что? Выздоравливает, приходит в себя после того случая. Вы же знаете, Пол, у него с ногой серьезно. А в кармане ни гроша, семьи нет, вообще ничего нет.
Пол тяжело вздохнул:
– Вот это меня и беспокоит, моя дорогая. Ну и, конечно, то, что ваш молодчик был накачан ЛСД, когда кинулся мне под колеса. Так сказали в больнице.
– Но, Пол, он ведь все уже объяснил. В дурмане он принял нас не за машину, ему почудилось…
Пол побагровел:
– Плевать я хотел, что ему чудилось. Он же ненормальный, проходимец какой-то. Едва нас не угробил, а вы берете его под крыло, он спокойно себе живет у вас в гостевой комнате, вы его кормите. А если в один прекрасный день ему помстится, что вы курица, и он вас прирежет? Или смоется с вашими драгоценностями?
Я возразила:
– Послушайте, Пол! Меня еще никогда не принимали за курицу. А что до моих побрякушек, то они не бог весть какое богатство. В конце концов, не могла же я бросить его на улице в таком состоянии!
– Но вы могли оставить его в больнице.
– Ему там не нравилось, и я его понимаю.
Пол не нашелся что ответить и молча уселся в плетеное кресло напротив меня. Машинально он взял мой стакан с виски и отпил половину. Я была уже на взводе, но промолчала. Похоже, он тоже еле сдерживался. Он странно на меня посмотрел:
– Вы занимаетесь садом?
Я несколько раз утвердительно кивнула головой. Забавно все-таки, некоторые мужчины буквально вынуждают их обманывать. Но ведь совершенно невозможно рассказать Полу о моих невинных субботних развлечениях. Тогда бы уж он точно посчитал, что я свихнулась. Я и то начинала задаваться вопросом, а не прав ли он.
– Что-то незаметно, – продолжил он, окинув сад критическим взглядом.
Несчастный клочок земли, именуемый моим садом, и впрямь скорее смахивает на джунгли. Тем не менее я с оскорбленным видом пожала плечами:
– Я делаю что могу.
– А что это у вас в волосах?
Я провела по волосам рукой и выгребла из них два или три маленьких белых деревянных завитка, тонких, как бумага.
– Стружки, – удивленно произнесла я.
– Вижу, что стружки, – желчно отозвался Пол. – Тут ими все усыпано. Вы что, помимо садоводства, еще и столярным делом увлекаетесь?
В этот миг еще одна стружка слетела с неба и опустилась ему на голову. Я посмотрела вверх.
– А, поняла. Это Льюис. Ему скучно лежать, и он вырезает из дерева.
– А стружки запросто отправляет в окно? Восхитительно.
Я начинала дергаться. Ну да, возможно, я сделала неправильно, забрав Льюиса из больницы к себе. Но это ведь милосердно, это ненадолго, и поступила я так без задней мысли. И вообще Пол не имеет на меня никаких прав. Я набралась смелости ему про это напомнить. Он возразил, что имеет те же права, что и всякий разумный мужчина в отношении неразумной женщины: мужчина не должен ей позволять делать глупости, обязан опекать ее, и так далее и тому подобное.
В конце концов мы разругались. Взбешенный, он уехал, а я осталась без сил в своем кресле перед стаканом успевшего согреться скотча. Было около шести вечера. Тени на заросшей бурьяном лужайке делались все длиннее. Вечерок обещал выдаться скучным – поссорившись с Полом, я не поехала в гости, куда нас приглашали вместе. Из развлечений оставался телевизор, ничего, кроме скуки, у меня обычно не вызывающий, да пара слов, которые пробормочет Льюис, когда я принесу ему ужин.
Никогда еще не встречала столь молчаливого существа. Только раз он выдавил из себя нечто членораздельное – когда захотел выписаться из больницы на третий день после аварии. Мое гостеприимство он принял как нечто само собой разумеющееся. В тот день у меня было прекрасное настроение, пожалуй, даже слишком прекрасное. Один из редких, слава богу, моментов, когда кажется, что все люди на свете – твои братья и дети одновременно и ты должен заботиться о них.
С тех пор Льюис жил у меня. Целыми днями он неподвижно лежал в постели. Я приносила ему еду, а повязку на ноге он менял сам. Он не читал, не слушал радио, не разговаривал, время от времени вырезал странные фигурки из веток, что я приносила из сада. Но чаще просто с непроницаемым лицом смотрел в окно. Порой я спрашивала себя, не идиот ли он. В сочетании с его красотой это казалось весьма романтичным. Я предприняла несколько робких попыток узнать хоть что-то о его прошлом, его жизни, планах на будущее, но все мои вопросы натыкались на неизменное: «Это неинтересно». Однажды наши пути пересеклись на ночном шоссе. Его зовут Льюис. Все. Точка. Пожалуй, меня это устраивало. Меня утомляет, когда люди начинают подробно расписывать свою жизнь, а они, видит бог, так редко избавляют от своих откровений.
Я пошла на кухню и скоренько соорудила чудесный ужин из консервов. Потом поднялась по лестнице, постучала в дверь его комнаты, вошла и поставила поднос на кровать, усыпанную стружками. Вспомнив, как одна из них упала на голову Полу, я засмеялась. Льюис вопросительно поднял на меня глаза. Разрез у них был кошачий и цвет тоже. Светло-зеленые, под черными бровями. Разглядывая его, я машинально подумала, что его приняли бы на «Коламбиа пикчерз» за одни только эти глаза.
– Вы смеетесь? – спросил он низким, чуть глуховатым, неуверенным голосом.
– Просто вспомнила, как одна из ваших стружек упала из окна прямо Полу на голову. Он был возмущен.
– Ему было очень больно?
Я уставилась на него, раскрыв рот. Впервые я слышала, чтобы он шутил. По крайней мере, я надеялась, что это шутка. Я снова засмеялась, но чувствовала себя не в своей тарелке.
В конечном счете Пол прав. Что я делаю с этим мальчиком, с этим психом, здесь, в уединенном домике в субботний вечер? Могла бы сейчас веселиться, танцевать с друзьями. Может, даже немного пококетничала бы с этим милым Полом. А может, и не с ним…
– Вы решили сегодня никуда не ездить?
– Да, – с горечью ответила я. – Надеюсь, не очень вам помешаю?
И сразу же пожалела о сказанном. Это противоречило всем законам гостеприимства. Но Льюис вдруг рассмеялся, точно ребенок, весело, от всей души. И этот смех вернул ему его возраст, вернул душу.
– Вам очень скучно?
Вопрос застал меня врасплох. Многие ли могут сказать, как они скучают – сильно, или так себе, или неосознанно – в этом жутком хаосе, который и есть наша жизнь. Я ответила банальностью:
– Мне некогда скучать. Я работаю сценаристом на «РКБ» и…
Он мотнул головой налево, в сторону залива Санта-Моника, мерцавшего в сумерках, в сторону Беверли-Хиллз, огромного предместья Лос-Анджелеса с его студиями и павильонами. Все это он охватил одним презрительным кивком. Возможно, презрение – слишком сильно сказано, но это было больше, чем равнодушие.
– Да, там. Этим я зарабатываю на жизнь.
Разговор действовал мне на нервы. Из-за этого незнакомца я в течение трех минут почувствовала себя сперва пошлой, затем никчемной. И правда, какой толк от моей работы? Ежемесячная стопочка долларов, которая разлетается без остатка. Но было странно, что это чувство вины вызвал во мне шалопай, наркоман, который наверняка и на это-то не способен. Нет, я ничего не имею против наркотиков, но мне не нравится, когда люди выводят из своих пристрастий целую философию и презирают тех, кто не разделяет ее.
– Зарабатывать на жизнь… – мечтательно повторил он. – Зарабатывать на жизнь…
– Так принято, – отозвалась я.
– Досадно! А я бы хотел жить во Флоренции в те времена, когда там было полно людей, которые содержали других. Просто так, задаром.
– Они содержали скульпторов, художников, поэтов. Вы владеете хоть каким-нибудь из этих искусств?
Он покачал головой:
– А может, они еще содержали тех, кто им просто нравился, за так.
Я цинично усмехнулась, совсем как Бэт Дэвис.
– Ну, это и в наше время бывает.
И так же, как он пару минут назад, я мотнула головой в сторону предместья. Он закрыл глаза.
– Я ведь сказал: просто так. А это – не просто…
Он так убежденно произнес «это», что у меня сразу зародилось множество предположений, одно другого романтичнее.
Что я о нем знаю? Может, у него была безумная любовь? То есть то, что принято называть безумной любовью, а мне всегда казалось единственно разумной формой любви. И что, если не случай и не наркотики, а отчаяние толкнуло его под колеса «Ягуара»? И залечивает он сейчас не только ногу, но и душевную рану? А пристально вглядываясь в небо, находит в нем любимый образ?
Последняя фраза показалась мне знакомой. И тут до меня дошло. Я же сама написала ее в сценарии о жизни Данте для цветного сериала. Каких усилий мне стоило внести в него хоть каплю эротики! Бедный Данте сидит за неотесанным средневековым столом с пером в руке. Он поднимает глаза от рукописи и смотрит в окно. Голос за кадром: «Пристально вглядываясь в небеса, находит ли он там любимый образ?» На этот вопрос зритель должен ответить сам, причем, надеюсь, положительно.
