Ознакомительная версия.
(Только бы удержаться, только бы удержаться от описания гобелена, каких миллионы висели над диванами, кроватями и топчанами моих сверстников!..)
Спектакль был обречен на успех: публика подпевала знакомые с детства и юности песни, благосклонность ее не знала пределов. «А у нас во дворе-е-е… есть девчонка одна-а-а…»
После школьного выпускного несколько ребят собрались у нее дома, потому что родители уехали на неделю в «Узкое» – отчиму выдали профкомовские путевки и невозможно было отказаться от такой удачи.
Весь вечер она «бацала битлов» на фоно так, что соседи стучали в стену, все ржали как ненормальные, танцевали, играли в «бутылочку». Юра крутил бутылку из-под шампанского так, чтобы все время целоваться с нею… Мишка Торунь сначала изображал учителей и завуча, потом напился и блевал в туалете, – словом, всеобщее было счастье. Под утро все стали расползаться по домам, а Юра остался…
Он обнял ее в коридоре обеими руками, оказавшимися при всей его спортивности жесткими, неловкими, непослушными, она ткнулась лицом ему в шею, где выемка в воротнике белой рубахи. И стала медленно и обреченно ее расстегивать…
Раздевшись, он оказался очень худым и страшно незнакомым, а она-то думала, что за все школьные годы ее влюбленности, на всех этих бесчисленных уроках физкультуры вызубрила его легкое стремительное тело наизусть. Он выглядел слишком подростковым, неоформившимся и, как показалось ей, – испуганным… Она же без одежды – она знала это сама! – наоборот, казалась старше своих семнадцати, чем повергла его в настоящую панику, самолюбиво им скрываемую.
Они легли на ее топчан, он нервничал, бормотал:
– Напрасно… напрасно мы все это начали…
И ничего у них не получалось!
Тогда вдруг неожиданным для нее самой милосердным женским чутьем она все поняла, обняла его за шею (он жалобным шепотом повторял: «Ты не обиделась? Ты правда не обиделась?»), и в конце концов оба заснули под гобеленом, как дети…
Утром их разбудил телефонный звонок. Это звонила мама – узнать, как прошел выпускной вечер. И пока она говорила по телефону (все отлично, мамочка!), отвернувшись от него, он проснулся тоже, потянулся, задвигался, и, спиною чувствуя его тело, она вдруг ощутила, что он другой и что сейчас все получится.
…Потом они лежали потрясенные друг другом – он у стенки, указательным пальцем повторяя очертания дальних гор на гобелене. И солнце золотило белесые волоски на его худой, очень юной руке.
(Господи, удержи мою блудливую руку, которая так и тянется описать эти корявого рисунка горы, все опутанные козьими тропами, и стадо овец, пасущееся у подножия вдали…)
Во дворе совсем стемнело, песни шестидесятых отзвучали, пошли Ким, Визбор, Никитины, Галич… Неплохо «работала» эта железная наружная лестница, на верхней площадке которой строилась половина мизансцен.
…Когда в очередной раз и окончательно она ушла от Юрия, пришлось вернуться с дочерью к родителям, и пока не заработала на однокомнатный старый кооператив, жила в своей комнате, спала вместе с маленькой дочкой на своем топчане, та – у стеночки; по воскресеньям обе просыпались поздно, так что солнце уже било из-за занавески и порядком вытертый шелк гобелена поблескивал там и тут, дочь пальчиком повторяла очертания живности этого уютного светлого мира, задумчиво выговаривая: «Папа-олень… мама-олениха… дочка-олененка…»
…Прошло еще несколько лет, гобелен прохудился в районе мельницы, мама сделала из него красивую наволочку на подушку. На наволочке уместился папа-олень с двумя утками.
Подушка последовала в их квартиру, где они с дочерью благополучно прожили вдвоем десять лет.
И всякое было в их жизни. В том числе изматывающе долгий, безнадежный роман с известным архитектором, так и не решившимся на окончательный уход из семьи. В те ночи, когда он оставался в их однокомнатной квартирке, девочке стелили на кухне и поздно вечером переносили ее, теплую и тяжелую, на раскладушку, она бормотала во сне: «Подуха!» – это означало, что вместе с ней надо было переносить ее любимую подушку с оленем и утками…
Вот что забавно: не так давно подушка перекочевала в их новую квартиру, которую они со вторым мужем купили у метро «Сокол». Бог мой, уж не с этой ли подушкой связана та недавняя ссора с взрослой уже дочерью, когда они с мужем раньше обещанного вернулись из гостей в темную квартиру и дочь, полуодетая, прикрываясь подушкой, шмыгнула мимо них в ванную… А через стеклянную дверь ее комнаты видно было, как метались в темноте белые рукава рубашки, которую некто судорожно на себя натягивал… Потом на кухне дочь сквозь зубы выговаривала им, что если кто-то кому-то обещает явиться утром, то и надо являться как обещано, а не вламываться беспардонно в чужую личную жизнь!
– Ну, как спектакль? – спросила дочь поздно вечером, вернувшись с какой-то своей тусовки.
Она в ответ бормотнула что-то неопределенное, обнаруживая, что, кроме нескольких случайных фраз и сто лет знакомых песен, не помнит из спектакля ничего, буквально – ничего.
– Там, знаешь, вывесили гобелен… – тихо улыбаясь, сказала она.
– Что за гобелен?
– Ну, точно такой, как наш… Помнишь?
– Нет, не помню… А пожрать в этом доме дают?
– Погоди! Как это – «не помню»?! У бабушки висел на стене много лет, я спала под ним чуть ли не всю жизнь… Мы с тобой… потом подушку твою любимую… С оленем…
– О Го-осподи-и! – Дочь вздохнула, закатила глаза, пошла ставить чайник.
А у нее вдруг сжалось сердце, щемящая обида подкатила к горлу.
– Ты ничего не помнишь! – воскликнула она. – Вы не затрудняете себя помнить! Безразличие – вот знамя вашего поколения!
– Знамя?!. – Дочь фыркнула. – Ну, мать, ты даешь!
Прихватила бутерброд с сыром и ушла к себе.
– Что ты пристала к ней со своим гобеленом? – вполголоса спросил муж. Сдержанный умный человек – в последнее время он всегда их мирил. – Это твои детство и юность, вот и люби их на здоровье, при чем тут девочка?
Они легли с мужем поздно, долго читали молча – каждый свою книгу. Наконец она выключила лампу и отвернулась. Ей предстояла бесконечная бессонная ночь.
Он тоже выключил свою лампу, помолчал и сказал вдруг:
– У тетки был такой гобелен…
– С мельницей? – спросила она, не поворачиваясь.
– Нет, с избушкой на краю леса…
– А горы?
– Горы, да… Оленей было четыре.
– Три!
– Четыре… Сюжет, видимо, подвергался интерпретациям… – Он погладил ее плечо и сказал: – Спите, революционные матросы. Вы заслужили право на покой.
…Когда, промучившись часа полтора, она, наконец, задремала, из узорчатых теней от листвы заоконного тополя выткался залитый осенним солнцем гобеленовый рай ее проросшего, как трава, давно ушедшего детства: по уютнейшей в мире поляне бежал неширокий, но резвый ручей. Под яркой черепичной крышей стояла мельница, в окошко которой игриво выглядывала прелестным, топорно вышитым лицом мельничиха. С большого колеса низвергалась серебряным водопадом вытканная белым, серым и голубым обильная вода, в сторону которой, словно повернув на шум голову с ветвистыми рогами, смотрел царь-олень. Его олениха паслась неподалеку. Невысокие темно-зеленые ели укрывали олененка, украдкой выглядывающего из-за веток. Солнечные пятна плясали по коричневым с прозеленью стволам деревьев, траве и багряным кустам, по выводку уточек, рассаженных там и сям под елками и цветами.
Богатая оттенками листва деревьев, относимая ветром в сторону, перекатывалась от темной к светлой, вышитая бледно-зелеными, золотыми, коричневыми нитями… И горы, опутанные тропинками, прекрасные горы вдали белоснежными пиками уносились ввысь, зазывая в лазурь, в небеса, словом, в будущую – упоительную, полную сумасшедших приключений и единственной верной любви, не омраченную жизнью – жизнь.
Ознакомительная версия.
