Ознакомительная версия.
Я спросил у Карен, – которая тоже как раз пыталась оценить степень значимости того, что только что произошло между нами там, в лесу, – счастлива ли она. Уже потом, намного позднее, я уяснил для себя, что задавать этот вопрос вообще никогда не стоит. Но Карен улыбнулась, затем усмехнулась и с силой выдохнула в синюю темноту струйку дыма. Я почему-то представил себе драгоценности, выброшенные за борт корабля над Марианской впадиной, исчезающие навсегда. Затем она отвернулась и стала вглядываться в лес по правую руку от трассы; деревья вырисовывались в темноте лишь полосой более густого оттенка черного цвета. Мне вдруг стало ясно, что с нею что-то не то, я ощутил это, как если бы Карен была книгой, читая которую я вдруг обнаружил, что кто-то вырвал самые важные страницы. Она прикусила нижнюю губу, нахмурилась.
А потом она чуть заметно, как бы смущаясь, вздрогнула, словно попытавшись завести свою «хонду-сивик» ключом от квартиры.
Меня вдруг осенило: да ведь Карен сегодня весь день какая-то не такая. Она словно не здесь, время от времени ее внимание застревает на какой-то ерунде вроде дискового телефона оливкового цвета на кухне у моих родителей или букета дурацких гладиолусов там же на столе: «Ой, правда, как красиво…» – а затем она снова выпадает куда-то. А еще она весь день смотрела на небо, причем не просто глазела, а останавливалась, задирала голову и подолгу всматривалась в облака, словно их ей показывали, как кино, на огромном экране.
Плечи Карен чуть согнулись под моей рукой, лицо едва заметно напряглось и посерьезнело. Я сказал:
– Ну что ты… думаешь, не стоило? Брось, ты же знаешь, как я… как я тебя…
А она ответила:
– Да о чем ты, Ричард? Я тоже люблю тебя… дурака. Все в порядке, просто я здорово замерзла, а еще я хочу, чтобы поскорее починили свет. Вот и все, Беб.
Она так называла меня. «Беб» – это такое сопливо-сюсюкающее сокращение от «бэби».
Обступившая нас темнота пугала ее. Карен вдруг оттянула край моей лыжной шапки и поцеловала меня прямо в ледяное, почти восковое ухо. Тогда я крепче обнял ее и вновь спросил, что случилось, потому что ее явно что-то беспокоило.
– Знаешь, Ричард, – сказала она, – мне в последнее время снятся очень странные сны. В них все совсем как наяву… Наверное, чушь все это. В общем, и говорить не о чем. Забыли, согласен?
Карен покачала головой и выпустила в воздух облачко табачного дыма, который тотчас же сплелся в паутину на фоне черного неба. Посмотрев на вышки подъемника с закрепленными на них фонарями, бессильными в тот миг разорвать ночь и залить склон светом искусственного солнца, она резко сменила тему:
– Видел, в каких штанах явилась сегодня Донна Килбрук? Такие узкие – просто смотреть страшно. Между ног все видно. Ужас! В общем, об этом тоже лучше забыть.
– Слушай, Беб, ты мне зубы не заговаривай, – сказал я неожиданно резко и тотчас же разозлился на себя за это.
Я взрослел и дорос уже до того состояния, когда короткие, пусть и остроумные, как мне казалось, реплики перестали быть тем единственным и достаточным языковым средством, с помощью которого можно поддерживать разговор на любую тему. Мы с Карен вообще редко говорили по-настоящему серьезно. Пожалуй, ближе всего сокровенные мысли друг друга открывались нам во время дурацких дискуссий на занятиях по философии – а это, как вы понимаете, не совсем то. Многословность – это лишь защитная броня юности. А нам уже начинало не хватать настоящей работы мысли. Я решил во что бы то ни стало докопаться до сути ее переживаний.
– Ну, брось… Расскажи, что там у тебя. Пожалуйста.
– Не буду. Извини, Беб. Это все так сложно, сразу и не объяснишь.
И вот опять – я почувствовал себя отодвинутым, исключенным из ее мира. А ведь только что мы были единым целым. Просвистел порыв ветра, мы поежились от холода, и вдруг Карен сказала:
– А знаешь, может быть, это был вовсе и не сон. Только ты обещаешь не смеяться?
– А то, спрашиваешь! Само собой – обещаю.
– Нет, когда это было, я спала. Просто оно было намного реальнее любого сна. Может быть – что-то вроде видения.
– Ну?
– И совсем не похоже на сон. Скорее как кусочки из фильма. Знаешь, как по телевизору показывают рекламу какого-нибудь фильма, да еще и со стоп-кадрами. Только все в дымке; похоже, знаешь, на недопроявленную пленку. Примерно как когда я в школе, в фотолаборатории, проявляла снимки, и там постепенно проступали ваши лица. А вообще мне кажется, что это, ну то, что я видела, было будущее.
Сейчас я готов запинать сам себя ногами за то, что сказал тогда в идиотском порыве продемонстрировать остроумие.
– Ну и как там в будущем? – усмехнулся я. – Вьетнамцы завоевали весь мир? Инопланетяне залетают поужинать? Каждому – по личному звездолету? То-то смотрю я на тебя сегодня: ни дать ни взять – курсант из школы астронавтов. – Мне казалось, что я превзошел сам себя: парень хоть куда, хоть прямо на центральный разворот «Голливуд Скуэарз». Но, судя по выражению лица Карен, я жестоко ошибался. Она явно ждала совсем не того.
– Ладно, Ричард. Все с тобой ясно. Ведь знала же, что нельзя тебе рассказывать. Извини, больше не повторится.
Карен отвернулась. Холод.
Я почувствовал то, что, наверное, чувствует крестьянин, глядя на поле, побитое градом.
– Нет! Черт. Карен, пожалуйста! Ну, прости меня. Я болван. Опять пасть разинул. Ну не хотел я, не хотел тебя обидеть! Ты же знаешь, я просто дурака валял. Сам терпеть не могу эту свою привычку, но вот опять сорвалось. Черт. Просто захотелось пошутить. Ну пожалуйста, не сердись. Я очень хочу тебя выслушать. Я прошу тебя.
– Ричард, ваши извинения принимаются, – сказала она, выбросив сигарету; по ее голосу чувствовалось, что прощен я лишь условно.
Потом мы еще некоторое время сидели молча. Было уже не просто холодно, мы вконец окоченели. Глаза привыкли к темноте. Вдруг Карен снова заговорила:
– Все было осязаемым. Понимаешь, я могла прикоснуться к любым вещам и почувствовать их на ощупь. Растения, одежда, все остальное. Особенно сегодня ночью. Дело было у нас дома, на Рэббит-Пейн, только все там как будто одичало. Деревья, трава… люди тоже. Ты, Пэм… грязные какие-то, неопрятные.
Неожиданно у нее будто прояснилось в голове.
– Точно, все это – будущее! – Шмыгнув носом, она втянула обратно свисавшую с него клейкую капельку. – В воздухе пахло дымом. Никаких там летательных аппаратов или скафандров вместо одежды. А вот машины – да, другие. Круглые какие-то, обтекаемые. В одной из них я ехала. И марка какая-то новая, каких сейчас нет… «Эйрбэг»? Да, точно, «эйрбэг». Я помню, это еще на передней панели было написано.
– Тебе там случайно не попадалась «Уолл-Стрит Джорнал», какие-нибудь котировки, ну там, общая ситуация на рынках?
Карен хлопнула себя по лбу:
– Ну, хороша! Надо же – увидеть будущее и обратить внимание только на машины да прически… – Она закатила глаза. – Нет, пусто. Извини, Ричард, тут я тебе не помощник. Или… нет, дай собраться… Подожди, кое-что есть. Да, вот: русские нам больше не враги и… и еще – заниматься сексом стало смертельно опасно. Вот это да!
Подъемник дернулся, закачалось кресло; наверху забурчали моторы. Карен, словно действительно впав в транс, продолжала говорить:
– Еще я на этой неделе видела – там, в будущем – какие-то аппараты… ну, в общем, они не понятно как связаны с деньгами. А люди, они все казались более… более электронными, что ли. Хотя в основном они делали что обычно, ну, машины заправляли, как теперь, и… и… черт, даже не верится: я видела будущее, а кажется, что вот оно, здесь, сейчас. Даже сразу и не скажешь, чем все отличалось. Люди стали лучше выглядеть. Похудели, что ли? Или одеты получше? Или просто в форме – как те, кто бегает по утрам?
– Ну, и?…
– Ладно, ты прав. Мелочей я кучу запомнила. Есть и плохие новости. Знаешь, как «У меня для вас две новости, хорошая и плохая»? – Помолчав, она сказала: – Там, в будущем, – темно. – Опять молчание; Карен кусает губы. – Вот этого я теперь и боюсь.
– В каком смысле – темно?
В тот вечер на мне были только джинсы, без теплого белья. Я поежился.
– Ричард, будущее – не такое уж хорошее место. Не знаю, как это объяснить. Оно – жестокое, что ли? Я сегодня ночью это увидела. Мы все были там. Я видела нас… нет, нас не мучили, не пытали, мы все были живы, и все… все стали старше… средних лет или что-то вроде того, но… «смысл» исчез. А мы этого даже не заметили. Мы сами стали бессмысленными.
– Что ты имеешь в виду? Бессмысленные – это как?
– Ну смотри: жизнь нам вроде и не кажется пустой или тяжелой, но это только если смотреть на самих себя со стороны. А потом я стала искать других людей, чтобы посмотреть, сравнить, живут они так же или нет, но больше там никого не было. Все куда-то делись. Остались только мы – живущие лишенной смысла жизнью. Тогда я внимательно присмотрелась к нам – к Пэм, Гамильтону, к тебе, Лайнусу, Венди, – и все бы ничего, вот только глаза у вас были пустые, бездушные… знаешь, как у лосося на пристани: лежит, один глаз в доску уткнулся, а другой прямо в небо уставился. Только… наверное, хватит уже.
Ознакомительная версия.
