– Да.
– А с вами кто-нибудь живет?
– Живет, – отвечает скупо.
– К вам в гости можно?
– Заходи, – говорит, кивает на мостки.
Подхожу, старые доски скрипят, шатаются над темной водой. Сажусь рядом.
– Алекс, – протягиваю руку.
– Джошуа, – дает свою. – Кофе будешь?
– Если можно…
Он скрывается в доме, выходит с точно такой же кружкой.
– Спасибо.
– Ты откуда? – спрашивает, вынимая сигарету из нагрудного кармана джинсовой куртки. – Будешь? Хорошая марихуана.
– Нет, спасибо, не курю.
– Зря. Откуда ты? – очень любопытный.
– Из России.
– Ух, ты! Чайковский-Горбачев!
– Ага. И водка.
– Водка! – смеется. – А что делаешь?
– Живу. У вас. Скучно у вас жить. Правда?
– Мне нравится, – он затягивается глубоко, и глазки его масленеют. – Здесь хорошо.
– А ты работаешь?
– Ха-ха-ха! – смеется. – Это бульдозер работает! Это они (показывает в сторону Копенгагена) работают. Или они (показывает в противоположную сторону, там тоже – Копенгаген, тут везде один Копенгаген, а Христиания – в самом центре). В Канаде. Я – канадец.
Я смеюсь.
– Я в Канаде не был, а в Штатах жил, целых два года жил. Плохая страна – все жирные. В Канаде тоже?
– В Канаде тоже. Здесь хорошо.
Джошуа растягивается во весь рост, подставляя лицо солнцу. Лицо опухшее, как после трехдневной пьянки, подбородок и щеки заросли щетиной.
– Джошуа, давай дружить, – говорю.
Он морщится. То ли от солнца, то ли от дыма сигареты.
– А ты не голубой?… – спрашивает.
– Нет, ты что! – восклицаю я. – Но у меня и девушки по-настоящему тоже пока не было.
– Это дело нехитрое. На-ка покури, Алекс.
– А мне хуже не станет?
– Ха-ха-ха! Только лучше! Затянись, затянись! Осторожно беру двумя пальцами сигарету и затягиваюсь. Вернее, набираю дым в рот и выпускаю…
– Нет, не так, не так! – кричит Джошуа. – Надо, чтобы сюда, сюда шло! – он показывает рукой на грудь. – В легкие!
Набираю дым в легкие и начинаю отчаянно кашлять. Но и очень сладкая волна раскатывается по жилам. И губы становятся раз в десять толще. И море в голове шумит. Ложусь на помост, затягиваюсь еще.
Джошуа что-то говорит, как бы издалека, что-то про наркотики, про героин, который здесь запрещен, но он может достать. Что-то еще, а я и слышу и не слышу. Я думаю, что хорошо, что я – это я. И всё.
Скрипит дверь, на крыльце показывается девушка, молодая, гораздо моложе Джошуа, маленькая, черноволосая, с азиатскими глазами. Босая, на ней совсем прозрачная блузка и белые трусики.
– Это Тана, познакомься, – сказал Джошуа. – У нее сложное имя, никак не запомнить, я зову ее Таной. Она из Таиланда.
Я встал, меня качнуло, едва в воду не свалился. Тана засмеялась, обнажив мелкие жемчужные зубки.
Джошуа что-то спросил ее на непонятном языке, может, на французском, а может, и вообще на тайском. Тана кивнула, он взял у меня сигарету, протянул ей.
– Нравится? – вдруг спросил он меня по-датски, скосив глаза в ее сторону. Почему он по-датски спросил? Чтоб она не поняла?
– Да, хорошая. Она твоя жена?
– Жена?! У хиппи жен не бывает.
– У кого?
– У хиппи. Знаешь, кто такие хиппи?
– Нет.
– Хиппи, Алекс, это дети цветов. Они за свободную любовь, против войны и империализма. Христиания – город хиппи, – он описал рукой круг. – Понял?
– Понял. И Тана тоже хиппи?
– Нет, Тана не хиппи. Ей надоело работать на дерьмо. Она была горничной в гостинице. «Аскот» знаешь? На Ратушной площади?
– Да, – вру я.
– Я ее на дискотеке подцепил. Она денег просила, в Таиланд вернуться, не нравится ей в Европе. Люди, говорит, мрачные, погода мрачная, города мрачные, море и то – говорит – мрачное. Все, что здесь ей нравится, это мой член и мой дом. У ее отца в Таиланде такой же, на сваях. Не член – дом. Ха-ха-ха! Правда, Тана?
Тана стояла на крыльце, облокотившись на поручень, курила и смотрела в воду. Услышав свое имя, обернулась, улыбнулась, кивнула.
V
– Она похожа на ангела, – сказал я Джошуа.
– Трахнуть ее хочешь? Я не против. Тана! – позвал он девушку по-датски. – Тана, этот парень, Алекс, хочет тебя трахнуть.
Она улыбнулась сперва ему, потом мне – ласково.
– Видишь, это она на любом языке понимает. Алекс, я пойду прогуляюсь, а ты делай с ней что хочешь. Понравится, точно.
Он встал, порылся в кармане джинсов, выскреб мелочь, пересчитал, засунул обратно, пошел на берег.
Я тоже встал. Проходя мимо, он легонько хлопнул меня по плечу и оскалил в улыбке гнилые зубы. Насвистывая, шел по берегу, приветствуя соседей хриплым «Хай!». Я подошел к Тане.
– Знаешь, – сказал по-английски (я не слишком хорошо говорю по-английски, но по-датски еще хуже), – по-русски есть имя Таня. Не Тана, но очень похоже.
– Правда?
– Очень красивое имя – Таня, Татьяна. Ты домой хочешь, в Таиланд? Да?
– Очень хочу. Но у меня нет денег, – ответила она медленно, наверное, слова подбирала.
– Я дам тебе денег, мне Дания пособие платит, и квартира у меня есть. Мне ничего не нужно. Я тоже хочу домой, в Россию, в Москву. Там хорошо. Знаешь, где Россия?
Тана помотала головой: нет, впервые слышит.
– Ты хорошая, Тана. Я бы взял тебя с собой в Москву, но там тебе будет холодно. Там снег. Знаешь, что такое снег?
– Нет.
– Это такое… белое… очень-очень холодное. Ну как в морозильнике… Неужели ты не видела снега? Зимой?
– Нет. Я здесь… – она стала загибать пальцы на маленькой руке, – пять месяцев…
– Тогда ты не знаешь, что такое снег.
Она еще улыбнулась. Сделала шаг ко мне, положила руки на плечи и поцеловала меня в губы. Это было сладко, но я отодвинулся и сказал:
– Ты ангел, Тана.
Тогда она взяла меня за руку и повела в дом.
Там было чисто и пусто. Две комнатки без двери. Одна – кухня: стол, два стула, электроплитка на столике, другая – спальня: широкий матрац в углу, вешалка с одеждой. И все. Нет, еще лестница – на второй этаж. Но туда я не заглядывал.
Она села на матрац и потянула меня к себе за руку. Сердце у меня заколотилось. Нет, вы не думайте, я не девственник, у меня уже это было, было! Я тогда в Нью-Йорке жил. Онанирую я давно, а вот с женщиной толком быть не приходилось. Я даже в кино этого почти не видел, я с тех пор, как из России уехал, только советские фильмы смотрю, а другие нет.
– Не нужно, Тана! – задыхаясь, сказал я по-русски.
Но она стала жарко меня целовать. Внизу живота у меня все напряглось… Нет, невыносимо!
– Не нужно, Тана! – закричал я по-русски, и еще по-английски: – Fuck, fuck, fuck!!!
Низ живота вдруг разрядился, мне стало сперва хорошо и горячо, а потом – сыро и холодно. Тана отпрянула. Рассмеялась. Я лежал на спине беспомощный. Джинсы расстегнуты (как она успела? – я не заметил), трусы мокрые, липкие. Она наклонилась, поцеловала меня влажными и горячими губами прямо туда! Потом встала, вышла на кухню, принесла сигареты.
– Держи, – протянула мне.
– Марихуана? – спросил я.
– Да.
– Я не буду, не буду.
Она легла рядом, закурила. Я смотрел сбоку на ее профиль – бусинка глаза, розовое ушко, веселые губы.
– Ты ангел, – сказал я по-английски. – Ты ангел, Тана. Ты уедешь в свой Таиланд, выйдешь замуж, а я буду видеть тебя каждую ночь, в звездах. Через неделю я дам тебе денег. Много крон. Хватит до Таиланда. А Джошуа пусть остается здесь, зачем он тебе в Таиланде? Мы будем с ним дружить, я буду приезжать к нему сюда, ведь он мой друг.
Я говорил, она курила и ничего не понимала. Только улыбалась.
С берега раздался крик. Тана поднялась и поглядела в окно.
– Джошуа вернулся, – сказала.
Старый хиппи привел с собой троих приятелей. Сели на берегу на поваленном дереве и принялись разжигать костер. Они притащили целую сумку пива, колбаски, гитару, скрипку и бубен. Джошуа зашел в дом, подмигнул мне, принес со второго этажа губную гармошку.
– Джем-сейшн! – сказал он мне. – Пойдем завтракать.
Мы с Таной пошли. Джошуа знакомит меня: немец Герхард, Хосе-Мария из Венесуэлы, что ли, и Питер из Америки.
– А русские в Христиании есть? – спросил я.
– Был один, лет пять назад, – сказал Герхард. – Мы его Иваном звали. Он жил вон там, в доме с голубой крышей. Карла его взяла к себе. Хороший столяр, делал у меня в мастерской эти ваши мат-реш-ки, да? Водку пил. И боялся. Ночью ко мне приходил. Может, он кого-то у вас в России убил, не слышал?
– Я в России давно не был, – ответил я.
– Я тоже его помню, – сказал Хосе-Мария. – Я играл в баре, а он напился и меня угостил.
– Он хорошо зарабатывал на своих матрешках, – сказал Герхард. – Мы даже CD-плеер купили. До сих пор у меня стоит.
– А где он теперь?
– Никто не знает. Исчез. Мы газет не читаем, – сказал Питер.
У этого американца Питера одна сторона лица была обожжена, как раз та, которой он сидел ко мне, и все, что он говорил, казалось зловещим.
Долго возились с костром – сырые ветки не разгорались, – потом разожгли, пожарили колбаски, стали есть и пить пиво. Я пиво не пил, я вообще не пью спиртного. Это моих друзей почему-то очень веселило.
