Я пожала плечами в знак того, что мы не понимаем ее знаков. Она на секунду нахмурилась, потом вытащила из кармана платья, которое было на ней под теплым и тяжелым красным свитером, пачку разноцветных листков бумаги и быстро написала записку и протянула ее мне. Там значилось:
«Меня зовут Генриетта Бич, я слышу, но не говорю. Малышка очень, очень больна, ей нужен хороший врач».
Я прочла это и посмотрела на нее в надежде, что у нее есть еще какая-либо информация.
— А вы знаете хорошего врача? — спросила я.
Она уверенно кивнула и быстро протянула мне зеленую записку: «Ваше счастье, что я в этом автобусе и отвезу вас к доктору: мой сынок — самый лучший доктор».
— Ей-богу, мы родились под счастливой звездой, если кто-нибудь направит нас именно к такому, — пробормотал Крис, когда я протянула ему записку.
— Эй, шофер, — выкрикнул самый подлый из пассажиров автобуса. — Давай эту малышку в больницу! Я, черт возьми, плачу деньги не за то, чтобы ехать в вонючем автобусе!
Остальные пассажиры посмотрели на него с неодобрением, а в зеркале заднего вида я разглядела, что лицо шофера налилось краской гнева, а может быть унижения. Наши глаза в зеркале встретились. Он затравленно воззвал ко мне:
— Сожалею, но у меня жена и пятеро детей, и если я выйду из расписания маршрута, то им будет нечего есть, потому что я потеряю работу.
Молча, одними глазами, я умоляла его, он пробормотал про себя:
— Проклятые выходные! Стоит всей неделе пройти нормально, как тут наступает воскресенье, будь оно проклято!
Тут Генриетта Бич показала, что слышит она хорошо. Она опять вытащила карандаш и блокнот и стала писать. Написанное показала мне:
«О'кэй, человек на водительском месте, ненавидящий воскресенья! Давай и дальше не обращай внимания на маленькую больную девочку, тогда ее родители подадут на тебя в суд, и владельца автобуса оштрафуют на два миллиона!».
Как только Крис ознакомился с запиской, она двинулась по проходу вперед, к водителю, и ткнула записку ему в лицо. Поначалу тот нетерпеливо отмахнулся, но она повторила попытку, и на этот раз он одним глазом прочитал записку, другим следя за движением на дороге.
— О, Господи, — вздохнул шофер; в зеркале мне было ясно видно его лицо. — Ближайшая больница в двадцати милях отсюда.
Мы с Крисом завороженно следили за жестами и знаками, что делала мамонтоподобная негритянка, в результате которых шофер стал таким же потерянным и расстроенным, как мы. Ей пришлось написать еще одну записку, и то, что она там написала, заставило шофера скоро свернуть с широкого шоссе на боковую дорогу, которая вела к городу с названием Клермонт. Генриетта Бич стояла за спиной шофера, очевидно, указывая ему путь, и при этом успевала время от времени оборачиваться к нам, сияя ослепительной улыбкой, словно бы ободряя: все будет хорошо!
Скоро мы уже катили по тихим широким улицам, обсаженным деревьями, кроны которых смыкались высоко над головой. Я загляделась на большие аристократические особняки с верандами и башенками, увенчанными куполами. Хотя в горной Виргинии уже раз или два выпал снег, осень еще не дотянулась своей морозной рукой до этих мест. Клены, буки, дубы и магнолии еще не сбросили листву, пока цвели немногие цветы.
Крис весьма сомневался, что Генриетта Бич указывает ему путь правильно, да, честно говоря, и я тоже. В самом деле, в жилых кварталах такого уровня не строят медицинских учреждений. Но не успела я как следует забеспокоиться, как автобус, резко дернувшись, внезапно затормозил перед большим белым домом, стоящим на низком пологом холме в окружении обширных газонов и цветочных клумб.
— Дети! — обернулся к нам шофер автобуса. — Собирайте манатки, билеты или верните и вам вернут деньги, или используйте до истечения срока годности!
Он быстро выскочил из автобуса, открыл его подбрюшье, где был багаж, и вытащил оттуда сорок или около того разнообразных чемоданов, пока не добрался до наших двух. Я подхватила на плечо банджо и гитару Кори, а Крис очень осторожно и нежно взял Кэрри на руки.
Словно толстая курица Генриетта Бич теснила нас по выложенной кирпичом дорожке к веранде, украшавшей фасад. Я увидела двустворчатые черные двери, на правой половинке висела небольшая табличка, гласившая: «Только для больных». Совершенно очевидно, что здесь жил врач, и его приемная была в его собственном доме. Забыв о двух наших чемоданах, брошенных в тени у бетонной боковой дорожки, я рассматривала веранду. В белом плетеном кресле спал мужчина. Наша добрая самаритянка с широкой улыбкой приблизилась к нему и легко тронула его за плечо. Он не проснулся, она жестом велела нам подойти и представиться. Потом показала на дом и знаками дала понять, что должна идти туда, чтобы приготовить нам поесть.
Я бы предпочла, чтобы она осталась и сама объяснила ему, как и почему мы оказались в это воскресенье на его балконе. Мы с Крисом осторожно, на цыпочках двинулись к нему, и я с ужасом почувствовала, что я бывала здесь раньше, и что я знаю это место. Этот свежий воздух, этот запах роз слишком хороши для меня.
— Воскресенье, проклятое воскресенье, — шепнула я Крису. — Этому доктору может и не понравиться наш приход.
— Он врач, — возразил Крис. — И, значит, привык, что у него отнимают свободное время… Ты можешь его разбудить.
Я медленно приблизилась, это был высокий мужчина в светлосером костюме с белой гвоздикой в петлице. Его вытянутые длинные ноги покоились на перилах, и даже в той позе, распластанный в кресле, он выглядел элегантно. Казалось, ему так удобно и уютно, что было страшно жаль будить его и возвращать к своим обязанностям.
— Вы доктор Пол Шеффилд? — спросил Крис, прочитав имя на табличке.
Кэрри лежала у него на руках, откинув голову, с закрытыми глазами, и ее длинные золотистые волосы развевал легкий теплый ветерок. Доктор неохотно открыл глаза. Долгое мгновение он смотрел на нас, словно не веря своим глазам. Я подумала, как странно мы, должно быть, выглядим во множестве одежек, надетых одна поверх другой. Он потряс головой, словно желая сфокусировать взгляд, и открыл глаза пошире — о, что это были за прекрасные глаза, цвета лесного ореха, с голубыми, зелеными и золотистыми искорками в мягкой коричневой глубине! Эти необыкновенные глаза жадно впитывали меня и поглотили целиком. Казалось, что он то ли не вполне проснулся, то ли слегка пьян, то ли ослеплен и потому не сразу натянул на лицо маску всегдашнего профессионализма, которая не позволила бы ему переводить глаза с моего лица на грудь, потом на ноги, а потом в обратном порядке, снизу вверх, но уже медленно. И снова зачарованно вглядываться в мое лицо, мои волосы. Волосы слишком длинны, подумала я, и неумело выстрижены на макушке, а на концах тонкие и ломкие.
— Вы доктор, да? — требовательно повторил Крис.
— Да, конечно, я доктор Шеффилд, — наконец сказал он, переводя взгляд на Криса с Кэрри.
С удивительным изяществом и быстротой он опустил ноги с перил, вскочил, сразу сделавшись гораздо выше нас, провел длинными пальцами по густым темным волосам, подошел ближе и наклонился к побелевшему личику Кэрри. Затем большим и указательным пальцами раздвинул ей веки и мгновение рассматривал ее голубой глаз.
— Как давно ребенок без сознания?
— Несколько минут, — ответил Крис.
Он и сам был почти что врач, столько книг по медицине проштудировал, пока мы жили взаперти на чердаке.
Кэрри трижды вырвало в автобусе, потом она начала дрожать и покрылась холодным потом. Женщина по имени Генриетта Бич привезла нас сюда, к вам.
Доктор кивнул и объяснил, что миссис Бич — его домоправительница и кухарка. Затем повел нас к двери «только для больных», которая вела в ту часть дома, где располагались две небольшие смотровые комнаты и кабинет, по пути принося извинения за отсутствие сегодня медицинской сестры.
— Снимите с Кэрри все, кроме трусиков, — приказал он мне.
Я занялась этим, а Крис вернулся к тротуару за чемоданами.
В страшном волнении мы с Крисом, прислонясь к стене, наблюдали, как доктор меряет Кэрри давление и температуру, считает пульс, слушает сердце: сначала грудь, потом спину. Кэрри пришла в себя, и он попросил ее покашлять. А я только и могла, что удивляться, почему все плохое, что только можно себе представить, обязательно случается с нами. Почему судьба с таким постоянством против нас? Неужели мы — такое зло, как внушала нам наша бабушка? Неужели Кэрри тоже должна умереть?
— Кэрри, — ласково сказал доктор Шеффилд, когда я вновь одела ее. — Мы оставим тебя в этой комнате на некоторое время, отдохни.
Он укрыл ее тонким шерстяным одеялом.
— Не бойся. Мы будем совсем рядом, в моем кабинете. Я знаю, что на этом столе не слишком мягко, но все же постарайся заснуть, пока я буду разговаривать с твоим братом и сестрой.
