— Марфа, сходи за хлебом!
Ну вот, придется на улицу идти. Неохота, конечно с утра, да делать нечего. Натянула Марфуша кофту, накинула шубку свою старенькую, из которой уж выросла, сунула ноги в валенки серые, платок пуховый с печки стянула, на голову накинула.
А бабка ей рубль серебряный сует:
— Возьмешь белого ковригу да черного четвертинку. Сдачу не забудь.
— И мне папирос купи, внученька, — подкручивает усы дед.
— Весь дом и так прокурил… — ворчит бабка, платок на Марфушеньке завязывая.
А дед веселый бабку — пальцем в бок:
— Оки-доки, мы в Бангкоке!
Вздрагивает бабка, плюется:
— Штоб тебя… черт старый.
Обнимает ее дед веселый сзади за плечи худосочные:
— Не шипи, Змея Тимофеевна! Ужо с пенсии я тебе насыплю.
— Ты насыпешь, Пылесос Иванович, жди! — отпихивает его бабка, но дед ловко целует ее в губы.
— Ах ты, волк рваной! — смеется бабка, обнимает его и целует ответно.
Марфуша за дверь выходит.
Лифт по праздникам не работает — не велено управой городской. Спускается Марфуша с девятого этажа пехом, варежкой красной по стенам изрисованным шлепая. Грязновато на пролетах лестничных, мусор валяется, лежит говно кренделями подзасохшими, да это и понятно: дом-то земский, а на земских Государь уже шесть лет как обиду держит. Слава Богу, Малая Бронная от опричников откупилась, а то было б и с ней, как с Остоженкой да с Никитской. Помнит Марфуша, как Никитскую крамольную жгли. Дыму тогда на всю Москву было…
Вышла Марфуша из подъезда. На дворе снег лежит да солнышко на нем блестит. И дети уж вовсю играют: Сережка Бураков, Света Рогозина, Витька-Слоник, Томило, парень из тринадцатого дома и какие-то шерстяные оборванцы с Садового. Играют они уже все Рождество в одно и то же, в опричников и столбовых. «Столбовые» усадьбу построили из снега, засели в ней. «Опричники» их обступили: «Слово и Дело!» «Столбовые» откупаются сосульками. Как токмко сосульки кончаются — «опричники» на приступ усадьбу «столбовых» берут. Вот и сейчас в усадьбу снежки полетели, засвистали «опричники», заулюлюкали:
— Гойда! Гойда!
Идет мимо битвы Марфушенька. В спину ей снежок попадает:
— Марфа, айда с нами лупиться!
Останавливается Марфуша. Подбегают к ней раскрасневшиеся Светка с Томилой:
— Куда прешь?
— Хлеба к завтраку купить надобно.
Шмыгает носом узкоглазый Томило:
— Слыхала, на Вспольном мальчишки по-матерному ругаются. На «х» и на «п».
— Ничего себе! — качает головой Марфуша. — А кто донес?
— Сашка-голубятник. Он Сереге позвонил, а Серега отцу своему. Тот — сразу в околоток.
— Молодцы.
— Сыграй с нами один круг! Будешь княгиней Бобринской.
— Не могу. Родители ждут.
Пошла дальше Марфуша.
Из двора выйдя, направилась в лавку Хопрова. Красиво украшена лавка — у входа две елки наряженные стоят, окна все живыми снежинками переливаются, в углу витрины — Дед Мороз со Снегурочкой в санях ледяных едут. Входит Марфуша в лавку, звякает колокольчик медный. А в лавке уж очередь стоит, но небольшая, человек тридцать. Встала Марфуша за каким-то дедом в ватнике китайском, на витрину уставилась. А там, под стеклом лежит все, чем торговать положено: мясо с косточками и без, утки и куры, колбаса вареная и копченая, молоко цельное и кислое, масло коровье и постное, конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на севере». А еще водка ржаная и пшеничная, сигареты «Родина» и папиросы «Россия», повидло сливовое и яблочное, пряники мятные и простые, сухари с изюмом и без, сахар-песок и кусковой, крупа пшенная и гречневая, хлеб белый и черный. Да, придется ради хлеба и папирос дедушкиных всю очередь отстоять. Вдруг, слышит Марфуша в очереди голосок знакомый:
— Полфунта кускового, ковригу черного, четвертинку «Ржаной» и повидла яблочного на гривенник.
Зинка Шмерлина из третьего подъезда. Марфуша сразу к ней:
— Зин, возьми хлеба да папирос.
Черноглазая и черноволосая Зинка нехотя рубль у Марфуши берет. И сразу же очередь оживает:
— А ты чего, торопыха, постоять не можешь?
— Куда без очереди! Не отпускайте ей!
— Нам тоже токмо хлеба купить!
— Ишь, проныра!
Но за прилавком нынче сам Хопров стоит, а он детишек любит:
— Ладно вам, собачиться! Не обижайте девку. Куда торопитесь? Все одно завтра на работу пойдете.
Широк хозяин лавки туловом, высок, окладист бородою рыжей, одет в косоворотку красную да в душегрейку овечью. Отпускает Хопров своими руками большими Марфуше папирос и хлеба, сдает сдачу, подмигивает маленьким, жиром заплывшим глазом:
— Лети, стрекоза!
Выходят Марфуша с Зиной из лавки. Зина из семьи небогатой, неблагополучной: отец у нее хоть и мастер по теплым роботам, а пьет горькую. А маманя вообще работать не желает. Поэтому и одета Зина бедно — валенки худые, ватник латанный, шапка хоть и песцовая, да старая, заношенная, по всему видать от старшей сестры Тамары досталась.
— Ты на Красную с Тамарой пойдешь? — спрашивает Марфуша, пакет с хлебом поудобнее перехватывая.
— Не-а, — мотает головой Зина. — Тамарка-дура таперича в Коломне, едет оттудова ночным. Мы с Васькой пойдем.
Вася — младший братик Зины. Хорошо им — два подарка получат. А Марфушеньке надобно ждать, пока братик у мамы родится.
Только два дома прошли по Малой Бронной, глядь, из переулка сам Амоня Киевогородский со псом своим верным электрическим шествует, а за ними — толпа зевак валит. Марфуша блаженного Амоню токмо раз видала, когда его над Трубной площадью на веревках подымали, дабы он беду увидал. Тогда увидал он, что у Государыни второй выкидыш случится из-за сглаза вдовы стрелецкой. С той вдовой тогда круто народ обошелся — проволокли ее по Васильевскому спуску к Москва-реке да под лед баграми и запихнули.
Остановились девочки, смотрят на блаженного. Идет он, сутулый, худой, оборванный, на лягушку чем-то смахивающий, ведет на веревке пса своего электрического по имени Кадэ. На груди у Амони тяжкий крест железный, по плечам — цепи, из ушей дубовые пробки торчат, дабы уберечься от шума людского. Бабушка Марфуше сказывала, что пробки сии вынимает Амоня из ушей токмо раз в год, на Преображении Господне, дабы «услышать шепот света фаворского». Из-за пробок сих дубовых Амоня и не разговаривает, а кричит всегда криком. Вот и сейчас:
— Пути не видно! Идти тёмно!
Хоть и утро стоит солнечное, а не видно Амоне дороги. Останавливается он, останавливается и толпа.
— Посвети! Посвети! — кричит блаженный.
Пес Кадэ зажигает очи свои синие, светит Амоне под ноги. Опирается Амоня на посох, голову свою большую к самой земле склоняет, нюхает снег, кричит:
— Чтой-то кровью потягивает!
Шевелится толпа вокруг Амони:
— Чья кровушка прольется, Амонечка?
— Кому беречься?
— Куда уползать?
— Где свечки ставить?
— Кому подарки заносить?
Нюхает Амоня снег. Замирают все.
— Малая беда! — выкрикивает он.
Наступает толпа, беспокоится:
— Покажи беду! Покажи беду!
Распрямляется Амоня, из-под бровей своих нависших взоры яростные по сторонам мечет:
— Малая беда! Малая беда!
— Покажи беду! Покажи беду! — надвигается толпа.
Купцы и мещане, оборванцы и нищие, пьяницы и кокошинцы, китайцы-разносчики и татары-сбитеньщики, подростки и детвора, все просят:
— Покажи беду! Покажи беду!
Распрямляется Амоня, руку вскидывает:
— Подымите меня!
Засуетилась толпа, кинулись в двери и окна домов близстоящих стучать. Замелькали лица в окнах, а четверо молчаливых сподвижников блаженного из мешков своих заплечных мотки с веревками крепкими вынимают. Миг — и повисли веревки на балконах, зазмеились вниз из окон. Тут же постовой возник, перекрыл Малую Бронную: Амоня подымается! Закон прост: в каком месте столицы Амоня беду показывает, там все сразу замереть должно.
Обвязали Амоню веревками за пояс, встал его пес верный на задние лапы, расступилась толпа. Натягиваются веревки, подымают Амоню, отрывается он от земли.
Замерла толпа. Смотрят все. Поднимают блаженного Амоню над Москвой. Выше и выше. Третий этаж, четвертый, пятый. Шестой.
— Вижу беду малую! — раздается над толпою.
Перестали тянуть за веревки. Завис Амоня Киевогородский между небом и землей. Толпа внизу стоит, не шелохнется. У Марфуши рот раскрылся. Глядит она на зависшего Амоню во все глаза.
— Кровь стрелецкая прольется в Замоскворечье! — вещает с воздуха Амоня. — Задавят в понедельник опричные двух полковников. Но меньшим опалы не будет.
Вздохнула толпа облегченно: малая то беда, правду Амоня сказал. Среди толпы стрелецких не оказалось. Токмо одна женщина в шубке каракулевой, перекрестившись, из толпы выбежала.
— Опускайте! — вопит Амоня, на веревках содрогаясь.
