— Дай мне, пожалуйста, просто молока, безо всякого твоего шоколада.
«Раз, два, три, четыре… десять», — отсчитала привычно Анна Федоровна.
— Знаешь, Мур, последнее молоко ушло в этот шоколад…
— Пусть Катя или Леночка сбегают.
«Раз, два, три, четыре… десять».
— Сейчас половина пятого утра. Магазин еще закрыт.
Мур удовлетворенно вздохнула. Узкие брови дрогнули. Анна Федоровна приготовилась ловить чашку. Подсохшая губа с глубокой выемкой, излучающая множество мелких морщинок, растянулась в насмешливой улыбке:
— А стакан простой воды я могу получить в этом доме?
— Конечно, конечно, — заторопилась Анна Федоровна. Утренний скандал, кажется, не состоялся. Или отложился. «Стареет, бедняжка», — отметила про себя Анна Федоровна.
Была среда. Поликлинический прием с двенадцати. Кате сегодня можно дать выспаться. Внуки по средам на самообслуживании: семнадцатилетняя Леночка перед институтом отводит маленького Гришу в гимназию. Заберет его Катя, но вернуться домой надо не позже половины шестого: с шести Катя работает, преподает английский в вечерней школе. Обед есть. До ухода надо молока купить. Звон колокольчика.
«Раз, два, три, четыре… десять».
— Да, Мур.
Тонкая рука держит металлические очочки на весу изящно, как лорнетку.
— Я вспомнила, тут по телевизору, фирма Ореаль. Очень красивая девушка рекомендовала крем для сухой кожи. Ореаль. Кажется, это старая фирма. Да, да, Лилечка заказывала эти духи в Париже. Она хотела литровую бутыль, но ее бедный любовник прислал маленький флакончик, большой он не осилил. Но скандал был большой. А мне Маецкий привез литровую. Ах, что я говорю, то были Лориган Коти, а никакой не Ореаль.
Это было новое бедствие — Мур оказалась исключительно податлива на рекламу. Ей нужно было все: новый крем, новую зубную щетку или новую суперкастрюлю.
— Присядь, присядь, — благодушно указала Мур на круглый табурет от пианино.
Анна Федоровна присела. Она знала все круги, восьмерки и петли, наподобие тех, что в Гришиной железной дороге, по которым скользят паровозики старых мыслей, делая остановки и перекидки в заранее известных местах ее великой биографии. Теперь она включалась на духах. Далее шла подружка и соперница Лилечка. Маецкий, которого она у Лилечки увела. Известный режиссер. Съемка в кино, которая ее прославила. Развод. Парашютный спорт — никто и вообразить не мог, что она на это способна. Далее авиатор, испытатель, красавец. Разбился через полгода, оставив лучшие воспоминания. Потом архитектор, очень знаменитый, ездили в Берлин, произвела фурор. Нет, ни в ЧК, ни в НКВД, глупости, нигде никогда не служила, спала — да. И с удовольствием! Там были, были мужчины. А вы с Катькой — чулки меховые, жопы шершавые…
Сорок лет тому назад Анне Федоровне хотелось ее ударить стулом. Тридцать — вцепиться в волосы. А теперь она с душевной тошнотой и брезгливостью пропускала мимо ушей хвастливые монологи и с грустью думала о том, что утро, столь много обещавшее, у нее пропало.
Зазвонил телефон. Вероятно, из отделения. Что-то стряслось, иначе бы не позвонили так рано. Она поспешно сняла трубку:
— Да, да! Я! Не понимаю… Из Йоханнесбурга? — Как не узнала сразу этот голос, довольно высокий, но вовсе не бабий, со скользящим «р» и с длинными паузами между словами, как бывает у излечившихся заик. Подбирает слова. Тридцать лет.
Сначала все нахлынуло к голове, и стало жарко, а через секунду прошиб пот и дикая слабость.
— Да, да, узнала.
Нелепый вопрос «как поживаешь?» через столько лет.
— Да, можно. Да, не возражаю. До свиданья. — Положила трубку. Даже от руки кровь отхлынула, ослабли и промялись подушечки пальцев, как после большой стирки.
— Кто звонил?
— Марек.
Надо было встать и уйти, но сил не было.
— Кто?
— Муж мой.
— Скажи пожалуйста, он еще жив! Сколько же ему лет?
— Он на пять лет меня моложе, — сухо ответила Анна Федоровна.
— Так что ему от нас надо?
— Ничего. Хочет повидать меня и Катю.
— Ничтожество, полное ничтожество. Не понимаю, как ты могла с ним…
— У него клиника в Йоханнесбурге, — попыталась перевести стрелку Анна Федоровна, и ей это удалось. Мур оживилась:
— Хирург? Забавно! Хирургом был твой отец. Я попала в автомобильную катастрофу на Кавказе. Если бы не он, я бы потеряла ногу. Он сделал блестящую операцию. — Мур хихикнула: — Я его соблазнила, будучи в гипсе…
Самое удивительное, что подробности были неисчерпаемы, — про то, что Мур вышла замуж на пари и выиграла бриллиантовую брошь у знаменитой подруги, Анна Федоровна давно знала, про гипс услышала впервые и прониклась вдруг недобрым чувством к давно умершему отцу, которого в детстве горячо любила. Он был на двадцать лет старше матери, последний, если не считать самой Анны Федоровны, представитель медицинской немецкой семьи, преданный своей профессии до степени, не совместимой с жизнью. Но хранил его случай. Когда-то в молодости, будучи врачом в уездном городе, он сделал трепанацию черепа молодому рабочему, погибавшему от гнойного воспаления среднего уха. При новой власти рабочий вознесся до самых неправдоподобных высот, но доктор Шторх, совершенно о нем забывший, не выветрился из памяти благодарного пациента, и тот дал ему своего рода охранную грамоту. Во всяком случае, служба его военным врачом в царской и впоследствии в Добровольческой армии не помешала ему умереть в своей постели честной и тяжелой смертью от рака.
— Скажи, пожалуйста, а этот Йоханнесбург в Германии?
Кому-то могло показаться, что мысли у старушки скачут, как голодные блохи, но Анна Федоровна знала об удивительной материнской особенности: она всегда думала о нескольких вещах одновременно, как будто плела пряжу из нескольких нитей.
— Нет. Это в Африке. Южно-Африканская Республика.
— Скажи пожалуйста, англо-бурская война, помню, помню… забавно. Так не забудь купить мне крем, — и провела слабыми пальцами по расплывающейся, как старый абрикос, коже.
В прежние времена Мур интересовалась событиями и людьми как декорацией собственной жизни и статистами ее пьесы, но с годами все второстепенное линяло и в центре пустой сцены оставалась она одна и ее разнообразные желания.
— А что на завтрак? — Левая бровь слегка поднялась.
Завтрак, обед и ужин не относились к второстепенному. Еду следовало подавать в строго определенном часу. Полный прибор с подставкой для ножа, салфетка в кольце. Но все чаще она брала в руки вилку и тут же роняла ее рядом с тарелкой.
— Не хочется, — с раздражением и обидой выговаривала она. — Может, тертое яблоко я съем, или мороженое…
Всю жизнь ей нравилось хотеть и получать желаемое, истинная беда ее была в том, что хотение кончилось, и смерть только тем и была страшна, что она означала собой конец желаний.
Накануне приезда Марека Катя допоздна убирала квартиру. Квартира была обветшалой, ремонта не делали так давно, что уборка мало что меняла: потолки с пожелтевшими углами и осыпавшейся лепниной, старинная мебель, требующая реставрации, пыльные книги в рассохшихся шкафах. Интеллигентская смесь роскоши и нищенства. Поздним вечером Катя и Анна Федоровна, обе в старых теплых халатах, похожие на поношенные плюшевые игрушки, сели на гобеленовый диванчик, такой же потертый, как и они сами.
Анна Федоровна привалилась к подлокотнику, Катя, поджав под себя тонкие ноги, забилась матери под руку, как цыпленок под крыло рыхлой курицы. В Кате, хоть ей было под сорок, действительно было что-то цыплячье; круглые глаза на белесой перистой головке, тонкая шея, длинный нос клювиком. Птичье очарование, птичья бестелесность. Мать и дочь любили друг друга безгранично, но сама любовь препятствовала их близости: более всего они боялись причинить друг другу огорчение. Но поскольку жизнь состояла главным образом из разного рода огорчений, то постоянное умолчание заменяло им и тихую жалобу, и сладкие взаимные утешения, и совместные вслух размышления, и потому чаще всего они говорили о Гришином насморке, Леночкиных экзаменах или о снотворном для Мур. Когда же случалось в их жизни что-то значительное, они только прижимались теснее и еще дольше, чем обычно, молча сидели на кухне перед пустыми чашками.
— Перед отъездом он подарил мне микроскоп, маленький, медный, чудо какой хорошенький, — улыбнулась Катя, — а я его сразу же отнесла к Тане Завидоновой, помнишь, во втором классе со мной училась?
— Ты мне никогда про микроскоп не рассказывала, — Анна Федоровна, не поднимая глаз, поплотнее укуталась в халат.
— Мне казалось, ты расстроишься, если я его домой принесу… А Завидонова мне его так и не вернула. Может, ее отец пропил… Знаешь, я ведь его ужасно любила… А почему вы все-таки развелись?
Вопрос был трудный, и ответов на него было слишком много — как по ступеням в подпол спускаться, чем глубже, тем темней.
