Ознакомительная версия.
Весь улов делится на три части: для еды, для личного пользования и на продажу. Из продуктов оказывается, как чаще всего, несколько кусков подчерствевшего хлеба, тронутый налетом плесени обрезок сыра, вполне неплохой еще помидор, половина вялой луковицы, слегка надгнившее яблоко, суповая кость с хрящами и невысосанным мозгом, почти целая пачка чуть-чуть подкисшего творога и немного слипшегося в корку сахара на дне пачки. Не свистите про кризис, до голода стране еще далеко. Вот и мне на день хватит.
Одна из неумных и подлых людских привычек — выбрасывать окурки вместе с влажными объедками, после чего эту табачную кашу курить уже невозможно. А сушить — где их сушить?.. Но десяток длинных и сухих бычков находится. А вообще курево надо собирать в урнах на автобусных остановках — поздно вечером, а то утром дворники их опорожняют.
Из полезного я несколько раз находил ножи, их или терял, или менял на выпивку. Ложки, вилки, щербатые чашки, рваные скатерки. Держать негде. Только то, что с собой в сумке.
А вот одежда — все одеты с помоек. Кепки, куртки, джинсы, рубашки, любая обувь, футболки, трусы — все есть. Простирнуть, починить — и одет будто из магазина.
Сегодня случай мне выделил две как новые, целые и стираные сорочки. Кому-то, значит, надоели, или из моды вышли по его мнению. Я завернул их в пакет почище и пошел к Барсуку. Резво пошел, как верблюд на водопой, чем ближе к цели — тем быстрее.
Денег Барсук никогда не платит. Он истинный бизнесмен. Когда бухло у тебя перед носом — отдашь что угодно.
— Сэконд-хэнд на Пушкинской закрылся — куда я их теперь дену? — начал он канючить, ломать комедию.
— Слушай, почему всем барыгам не дать одно погоняло — Паук? — спросил я.
— Придумай чего поновей, это ты меня каждый раз спрашиваешь.
— А ты каждый раз не отвечаешь.
— Смотри сюда — видишь: манжета протерта?
— Совесть у тебя протерта. Какая манжета?! Нинуля же на рынке от тебя торгует, эти рубашечки по стошке улетят быстрей голубей!
Он сидит в кресле, гадина, в подвале своем дворницком, и барахло вокруг навалено горами вдоль стен. Говорят, в районе ремзавода у него четырехкомнатная квартира и любовница из стриптиз-клуба. А кресло старинное, высокая спинка мореного дуба резного, и кожа свиная потертая бронзовыми гвоздиками окантована. Отреставрировать это кресло — цены ему не будет. Из-за этой шикарной норы его Барсуком и прозвали.
— Трубы горят? — глумится он.
А ведь один удар ребром ладони по горлу — и покойник. Да ведь найдут, вот в чем беда. Вру, не найдут, на хрен он ментам сдался, прижучат первого же попавшегося бомжару, и дело с концом. А кому потом товар сдавать будешь?..
— До тридцати семи лет я вообще не знал, что такое головная боль, хоть с похмелья, хоть на ринге, — душевно жалуюсь я, строя отношения.
Барсук запускает руку в ларь, заменяющий ему письменный стол, и достает голубоватый пластиковый флакон 0,7 «Help» — стекломоя. Цена его полтинник, и от него два месяца назад загнулся Узеня.
— Вот спасибо, — говорю я. Это изопропилен, технический спирт, сто грамм — а следующую сотку уже пьешь нектара в райских кущах. — И дуста на закуску, да?
— Че рыло-то воротишь, — бурчит он. — Люди берут, не жалуются.
— А ты часто слышал, чтоб покойники жаловались?
— Так а че те надо? — кривится он, но убирает свой яд и ставит на ларь розовый лось он. Экономный парень. Девяносто пять грамм — по сорок пять рублей за флакон, если место знать.
Я забираю флакон и обратно одну рубашку.
— Куда потащил?
— Один флакон — одна рубашка. Два флакона — две рубашки.
— Нет у меня больше розового! Зайди завтра — отдам.
— Ты — отдашь?! Рубашечка, кстати, — чистый хлопок, смотри.
— Ну нету, честно говорю.
— Давай чего есть!
Барсук правильно прикидывает силы и расклад и добавляет флакон «Ландыша» — восемьдесят пять грамм, цена та же, кпд тот же: семидесятиградусный нормальный спирт. В аптеке это все в полтора раза дороже. Если есть. Если пустят. Если дадут…
Время к двенадцати. Солнышко вышло и греет. Бабье лето, тепло. Стена нагрелась, и сидеть, прислонившись спиной к теплым кирпичам, приятно. Кусты закрывают до окон первого этажа, листья еще не все облетели, и я здесь отдыхаю в собственном саду. Недалеко воробьи чирикают, на детской площадке мелкие галдят, из форточки вверху справа борщом тянет. Мысленно я ставлю Богу свечку: вот и еще день жизни. Когда быть лучше, чем не быть — чего еще надо?
Я выпил половину розового, закусил помидором, сплюнув гниль, и засмолил сигареткой — на две трети целой. Допил, закусил сырком и еще полсигаретки выкурил. После этого надо посидеть немного — чтоб приход был весь. Дышать неглубоко, чтоб не вентилировать зря легкие, не улетучивать кайф, он только завязывается. Глаза оказались прикрыты, и под веками светлосерые и темные пятна сливаются в муаровый узор, расцвеченный прихотливым желто-красным крапом. Эти текучие переливы теней неуловимым образом передают картины детского покоя, уюта, любви и надежд юности, и саму атмосферу юношеской свежести: и бесконечные расширяющиеся коридоры будущих твоих жизней, и увлекающий зов радости и победы на всех путях, и лица мамы и папы становятся их голосами, теплая родная рука обнимает тебя, и ничего уже больше не нужно.
Вот здесь необходимо сделать усилие над собой и открыть глаза, иначе могут появиться слезы и очнешься в черной депрессии. А в награду за силу воли и ощутишь солнышко бабьего лета, и тепло стены, и птичье цвирканье, и радость в теле и сознании. Вот я теперь и наслаждаюсь.
Флакон лосьона равен по содержанию спирта и общему эффекту нормальному стакану водки — это мы давно высчитали. Теперь я грамотно распределяю «Ландыш» на три глотка по двадцать пять-тридцать граммов — на три небольшие культурные такие рюмочки. В паузах между рюмочками надо пожевать немного хлебушка, сделать несколько затяжек и подумать о чем-нибудь легком и приятном. Вспомнить хорошее старое кино, или вообразить себе с завтрашнего дня новую жизнь настоящего крутого мачо, поднимающегося с любого дна и выходящего из любых ситуаций; или вспомнить кого-нибудь из своих баб и рисовать себе (с чудесными подробностями, дополняя действительность до идеала), как замечательно вы трахались, и не расстались, она любила тебя, ты ее, дети выросли здоровыми и удачливыми, дом благополучен, и друзья завидуют вам. А завтра — ведь вполне возможно — рядом с тобой проносится погоня одной машины за другой, стрельба, все трупы, рядом лежит кейс, и ты хватаешь и скрываешься с этим кейсом, а там — шесть шнуровок баксов, шесть вакуумных запрессовок в полиэтилен — по десять пачек стольников пакет, по сто листов пачка: шестьсот штук. И ты суешь кейс в грязный пакет с помойки и прячешь в своей норе поглубже, один стольник меняешь в дальнем обменнике, чтоб знакомые здесь не засекли, покупаешь на базаре скромную, но пристойную одежду, идешь в баню, в парикмахерскую, к стоматологу, покупаешь квартиру — нет, сначала надо восстановить документы, но это дело наживное, особенно если в лапу сунуть…
…А вы говорите — алкоголизм. Ты сел под стену мешком дерьма — и через час встал человеком, который все может, и окончательно ничего не потеряно, и все тебе по силам. В меру выпивший человек — это и есть хозяин жизни и царь природы!
Если честно — никогда я не любил работать. Я любил свободу. Что же здесь плохого. Труд — это принуждение. И какая разница, принуждает тебя государство, семья или Господь Бог. Ненавижу любое принуждение. Сами придумали — сами работайте. Кони тупые.
Память — странная штука. То помнишь все, а то ничего. Утром помнишь одно, а вечером другое. Вдруг — р-раз! — будто все прожектора направлены в одну точку, и тогда ярчайше высвечивается какой-то забытый случай в мельчайших деталях. И серый колпак — хоп на голову! — и вообще ничего не помнишь, хорошо бы только сдохнуть тихо и завязать со всей этой бодягой.
Я иногда не помню, как называется город, в котором я живу. И как я сюда попал. Честное слово. А потом думаю: какая на хрен разница. И перестаю вспоминать. А потом оно само восстанавливается. Но не навсегда.
А другое рад забыть, так застряло и не уходит.
Рука воспитательницы! Голос учительницы! Очки директора! Дневник! Отдел кадров! Аусвайс, виселица, крематорий, фашисты!
Я ненавидел ходить в детский сад. Утром, зимой, в темноте. Ненавидел школу. По звонку, вместе, встать-сесть, всем на перемену, подними руку. Ненавидел страх остаться без работы: страх перед крушением бизнеса, страх перед безденежьем и нищетой.
Ненавидел страх перед тем, что жена мне изменит или вообще меня бросит. Страх перед болезнью детей. Ужас перед смертью матери. Кошмар перед собственной смертью меня изводил до судорог, но им я переболел лет в восемь, собственная смерть перестала быть чем-то личным, а так — деталь анкеты.
Ознакомительная версия.
