Мэри остановилась. Рядом оказался столик, и она тяжело опустилась на стул. Она посмотрела на Лил, потом на Тома, своего мужа. Ее обвиняющие сощуренные глаза перемещались с одного лица на другое. Взгляд что-то искал. В руке у нее был пакет. Письма. Она села метрах в трех и не сводила с них взгляда.
Тереза обслужила остальные столики и снова вернулась к окну, мысленно обвиняя в чем-то Мэри, жену, понимая, что это ревность. Вот как она себя оправдывала: будь она достаточно хороша для них, я была бы только рада. Но ведь она по сравнению с ними — ничто.
Лишь от ревности можно было так плохо думать о Мэри, яркой и привлекательной смуглой молодой женщине. Но сейчас она не была красива; маленькое лицо, бледное, как побелка, тонкие губы. Тереза увидела пачку писем. Посмотрела на четверку за столом. Они замерли, как будто играли в «море волнуется раз». Их свет словно иссякал на глазах. Конечно, в такой прекрасный день это сложно было заметить, но они теперь совершенно не двигались, словно окаменели. А Мэри все смотрела — то на Лил, или Лилиан, то на Роз, или Розанну; переводила взгляд на Тома, потом на Иена, и снова, и снова по кругу.
Повинуясь какому-то импульсу, который Тереза и сама не распознала, она достала из холодильника кувшин с водой и налила стакан, а потом побежала к Мэри. Та медленно повернула голову, недовольно посмотрела Терезе в лицо и стакан не взяла. Тереза села. Мэри привлек блеск воды, она протянула руку, но потом отдернула: она у нее тряслась слишком сильно, стакан было не удержать.
Тереза вернулась к своему окну. Для нее день помрачнел. Она тоже задрожала. В чем же дело? Что случилось? Произошло нечто ужасное, фатальное!..
Мэри наконец поднялась, с трудом преодолела расстояние до стола, где сидела Семья, и опустилась на стул, стоявший на некотором расстоянии от них: она не была частью их целого.
Они смотрели на пачку писем в ее руках.
Никто не двигался, все смотрели на Мэри. И ждали.
Начать говорить предстояло ей. Но нужно ли? У нее дрожали губы, она сама вся тряслась, казалось, что она вот-вот упадет в обморок, а ее укоряющие глаза все еще пронзали то одного, то другого. Том. Лил. Роз. Иен. Рот у нее скривился, словно она откусила какую-то кислятину.
— Что с ними, что? — гадала Тереза, пристально вглядываясь из окна, и хотя еще меньше часа назад она решила, что никак не может уехать с этого побережья, оставить эту благодать и изобилие, теперь она начала думать, что отсюда надо бежать. «Я откажу Дереку. Лучше убраться отсюда».
Элис, девочка, сидевшая на коленях у Роз, со вскриком проснулась и увидела маму: «Мама, мамочка», — и протянула к ней руки. Мэри смогла заставить себя подняться, обошла вокруг стола, держась за спинки стульев, и взяла Элис.
И тогда на коленях у Лил проснулся и второй ребенок. «А где моя мама?»
Мэри протянула руку к Ширли, и уже через миг обе девочки сидели у нее на коленях.
Они уловили настроение Мэри, ее страх, злость, некую обреченность и захотели вернуться к бабушкам. «Бабуля, бабулечка». «Хочу к бабушке».
Мэри крепко сжала их обеих.
На лице Роз появилась легкая горькая улыбка, словно она сообщила кому-то глубоко внутри себя о том, что пришли плохие новости.
— Бабушка, ты завтра поведешь меня на пляж?
И Элис:
— Бабушка, ты обещала, что мы пойдем на пляж!
Наконец дрожащим голосом заговорила и Мэри. Но сказала лишь:
— Нет, вы не пойдете с ними на пляж, — а потом напрямую и взрослым женщинам:
— Вы не будете водить Ширли и Элис на пляж.
Это было и осуждение, и приговор.
Лил неуверенно, даже робко, произнесла:
— Скоро увидимся, Элис.
— Не увидитесь, — сказала Мэри. Она встала, держа обеими руками детей, а пачку писем засунула в карман своих слаксов.
— Нет, — яростно повторила она — наконец начали прорываться чувства, отравлявшие ей душу. — Нет. Не увидитесь. Никогда. Вы никогда их больше не увидите.
Она развернулась и потащила за собой детей.
Ее окликнул муж, Том:
— Мэри, погоди минутку.
— Нет, — и она изо всех сил поспешила вниз по тропинке, спотыкаясь, волоча за собой девочек.
Ну и теперь, естественно, четверо оставшихся, старшие женщины и их сыновья, должны же были что-то сказать, внести ясность, все объяснить? Ни слова. Они сидели сжавшись, поникнув, помрачнев, потом наконец один из них заговорил. Это был Иен, он обратился к Роз с интимной страстью, широко распахнув глаза, а по губам было видно, как он напряжен и зол:
— Это ты виновата! Да, ты. Я тебя предупреждал. Во всем виновата ты.
Роз ответила злобой на его злобу. Она рассмеялась. Это был жесткий, злой и едкий смех, раскат за раскатом.
— Я виновата, — ответила она. — Конечно. Кто же еще?
И снова захохотала. Это хорошо бы смотрелось на сцене — такой смех, — но по ее щекам потекли слезы.
Мэри, уже скрывшаяся из виду, к этому времени дошла до конца дорожки, где встретилась с Ханной, женой Иена, которая не могла даже видеть виновных, по крайней мере, при Мэри, потому что ее ярость была не так велика. Она позволила Мэри идти одной, а сама осталась ждать, преисполненная сомнений, страданий и упреков, бурливших в ней все сильнее и готовых вырваться наружу. Но она не хотела, чтобы все это вылилось в гнев, нет, ей нужны были объяснения. Она взяла у Мэри Ширли, и вот они обе, с дочками на руках, стояли на тропинке, возле забора из свинчатки, отделявшего соседнее кафе. Они молчали, но смотрели друг другу в глаза, Ханна жаждала подтверждения, и получила его.
— Ханна, это правда.
И — этот смех. Смех Роз. Раскатистый и резкий, смех победителя — вот что услышали Мэри и Ханна, и он стегал их, а они сжимались от жестокости этого звука. Удары хлыста все падали им на спины, и они содрогались.
— Злые люди, — наконец пролепетала Мэри, чьи губы превратились в тесто или глину. С последними взвизгами смеха Роз обе молодые женщины расплакались, побежали вниз, подальше от своих мужей, подальше от их матерей.
Две девочки пришли в большую школу в один и тот же день, в один и тот же час, рассмотрели друг друга и крепко сдружились. Малышки, они смело держались в этой огромной школе, такой же людной и шумной, как супермаркет, там, как они уже знали, была своя иерархия, и к новеньким относились враждебно, но у каждой появилась союзница, так что они взялись за руки, дрожа от страха и рвения все побороть. Огромная школа, стоявшая на холме и окруженная парками, совсем, как в Англии, хотя купол неба над ней висел совсем не английский, была готова поглотить малышек, по сути, младенцев, как считали их родители — просто слезы на глаза наворачивались.
Девочки были отважны, быстро находились, что ответить, и вскоре попытки старожилов зацепить их сошли на нет; они поддерживали друг друга, каждая боролась и за себя, и за подругу. «Они как сестры», — говорили про них, даже: «Они как двойняшки». Светловолосые, с одинаковыми блестящими хвостиками, голубоглазые, проворные, как рыбки, но если присмотреться повнимательнее — не такие уж и похожие. Лилиан — или Лил — была худой, но мускулистой, с нежными чертами лица, а Розанна — или Роз — покрепче, и в то время как Лил смотрела на мир исключительно сурово, Роз во всем видела повод посмеяться. Но все равно все предпочитали думать и говорить, что они как «сестры», «наверное, двойняшки»; людям нравится искать сходство там, где его, скорее всего, и нет. Так оно и шло, полугодие за полугодием, класс за классом, подруги были неразлучны, что радовало их родителей, которые жили на одной улице, и сами, как это часто бывает, сдружились, благодаря детям, понимая, как им повезло, что дочери нашли друг друга, сильно упростив всем жизнь.
Хотя она и так была довольно легка. Вообще, мало кому во всем мире выпадает столь приятная жизнь без проблем, не омраченная тягостными размышлениями: не было случая, чтобы кто-то на этой земле обетованной не мог заснуть, оплакивая свои грехи или моля судьбу о деньгах, не говоря уж о хлебе насущном. И как они все красиво выглядели! Кожа благодаря солнышку, спорту и хорошему питанию у них была гладкая и сияющая. Мало где на свете люди знают о подобных побережьях, ну разве что приезжали ненадолго в отпуск, либо же слышали о них в подобных снам рассказах путешественников. Солнце и море, море и солнце, и несмолкающий плеск набегающих волн…
Девочки выросли в голубом мире. Каждая улица вела к морю, такому же синему, как их глаза — это им часто говорили. Голубое небо настолько редко хмурилось и становилось серым, что такими днями наслаждались как особенной диковиной! Ветер, который тоже нечасто становился порывистым, приносил приятный запах соли, и сам воздух был солоноватым. Девчонки слизывали соль с собственных рук и друг с друга, играя «в щенков». Когда они принимали ванну перед сном, вода в ней тоже была очень соленая, так что приходилось ополаскиваться в душе — вода поднималась с глубины, и в ней было уже больше минералов, чем соли. Когда Роз оставалась ночевать дома у Лил или Лил у Роз, родители с умилением и улыбками смотрели на этих двух ангелочков, заснувших, прижавшись друг к другу, как котята или щенки, и пахли они уже не солью, а мылом. Все их детство прошло под плеск нежных и ручных волн моря Бэкстера, который успокаивал и усыплял, словно размеренное дыхание.
