— "Эшбери", — второй раз сказал я ему. — На Сорок пятой.
Он довез меня куда сказано. Я доплатил ему остаток в два доллара плюс еще чуть-чуть. Деньги перешли из рук в руки крайне красноречиво.
— Спасибо, друг, — произнес он.
— Не за что, — ответил я. — Это вам спасибо.
Я сижу на кровати в номере отеля. Номер очень даже ничего, очень. Жаловаться абсолютно не на что. Соотношение качество-цена выше некуда.
Зубы болят по-прежнему, плюс возник новый очаг. Челюсть справа и сверху, так сказать, на северо-западе, явно распухла. Не иначе абсцесс какой-нибудь хренов, нерв задет или десна пошаливает. Черт, придется лечить. То-то доктор подскочит. Эти мои крокодильи зубы, мои английские зубы, пожалуй, не лучше, чем у среднего американского трупа. Более того, попаду на деньги. За все такое здесь надо платить и платить, как вы знаете, как я уже говорил. Надо морально подготовиться к тому, что обдерут как липку. Все прохожие, все статисты и исполнители эпизодических ролей требуют постоянных расходов, да еще каких. Скорая помощь в этом городе оборудована счетчиками с монетоприемником; вот куда меня занесло, вот к чему я вынужден привыкать. Новый очаг боли — где-то под глазными яблоками. Привет и добро пожаловать.
Я пью из зубной кружки беспошлинное виски и прислушиваюсь, не померещится ли еще что-нибудь. Хуже всего по утрам. Сегодняшнее утро— рекордное, Мне слышались компьютерные фуги, японский джем-сейшн, вой диджериду[2]. Что задумала моя голова? Хотел бы я знать, какой сюрприз она мне готовит. У меня большое желание прямо сейчас позвонить Селине и высказать ей все, что взбредет в голову. Там час ночи. Но здесь тоже час ночи, по крайней мере, у меня в голове. И Селина легко справится со мной, раз моя голова в такой плохой форме... Теперь надо как-то провести вечер. Сколько можно. Один вечер я уже провел, в Англии и на самолете. Куда еще-то. Алек Ллуэллин должен мне денег. Селина Стрит должна мне денег. И Барри Сам должен мне денег. Как быстро, оказывается, стемнело. Спокойствие, только спокойствие. Почему-то огни никак не могут устоять на месте, высоко в накренившемся небе.
Освеженный после краткого отруба, я поднялся и зашел в соседнюю комнату. Под бесстрастным взглядом зеркала занялся переосмыслением в наемном блеске глухих стен ванной. Я почистил зубы, расчесал лохмы, подстриг ногти, протер глаза, прополоскал горло, принял душ, побрился, переоделся — ив итоге выглядел ничуть не лучше. Господи, как меня разнесло. В ванной или на горшке — самому тошно. Сижу на стульчаке куча кучей, котел вот-вот перегреется, ни дать, ни взять старый, побитый жизнью бомж. Как до такого дошло? Не только же из-за всего фаст-фуда, из-за всей выпивки. Нет, налицо явный умысел. Папаша мой отнюдь не толстяк. Мать тоже не могла похвастать чрезмерными габаритами. В чем же дело? Могут ли тут помочь деньги? Все мое тело нужно высверлить, залатать, заменить. Поставить одну большую коронку. Так я и сделаю, как только разживусь деньжищами.
Селина, моя Селина, ах эта Селина Стрит... Сегодня кое-кто поведал мне одну из ее страшных тайн. Но говорить об этом сейчас я не хочу. Потом расскажу. Сначала надо выйти, выпить еще и утомиться гораздо сильнее.
Двери разъехались, и я, шатаясь, ввалился в вестибюль, сплошные тиковые панели и мерцанье огней. Люди в форме стояли, как влитые — ни дать, ни взять часовые в окопах. Я шлепнул ключ на конторку портье и серьезно кивнул. Я уже так нагрузился, что не понимал, понимают ли они, что я нагрузился. Их это волнует? А вот и плевать, я уже слишком нагрузился. По-боксерски ссутулившись, я закосолапил к двери.
— Мистер Сам?
— Он самый, — скаламбурил я. — И?..
— Сэр, вам звонили сегодня днем. Кадута Масси... Та самая Кадута Масси?
— Та самая. Она... передать ничего не просила?
— Нет, сэр. Ничего.
— Ну и ладно. Спасибо.
— Мм-хм...
Я направился к югу по Бродвею. Что еще на хрен за «мм-хм»? Я прокладывал себе путь через выдохнутое подземкой плотоядное племя. Слух мой резало гиканье сирен, свистки велосипедистов, скейтбордистов, прыгунов на «пого»[3], мам с колясками, серфингистов. Я видел автомобили, стремительно увлекаемые вперед силой своих гудков. В воздухе неудержимо веяло состязательностью, демократией, курсивом. Эти люди на что угодно готовы, лишь бы не изменить себе — на что угодно, без преувеличения. Выпихнутый на обочину из строя шаркунов и лентяев, очевидцев и бомжей, здоровенный крикун нордического вида молотил руками воздух, предавая анафеме весь транспорт чохом. Шевелюра характерного ядовито-желтого цвета, не прическа, а омлет. Осыпая ударами невидимого противника, он с пеной у рта распинался про обман и предательство, сокращение штатов, выселение. «Это мои деньги, а ну гоните! — сказал он, — Мне нужны мои деньги, гоните их немедленно!» В городе полным-полно таких типов, типов и телок, день-деньской только и знающих, что стенать, голосить и плакаться о невезении. В каком-то журнале я прочел, что это хроники из муниципальных психушек. Их повыпускали лет десять назад, когда с деньгами случилась засада .. Ничего так деньги пошутили, всем аукнулось. Араб застегивает молнию в овечьем загоне, удовлетворенно озирает стадо и говорит: «Эй, Басим. Вздуем-ка цены на нефть». Через десять лет здоровенный блондин машет руками на Бродвее, чтобы все видели.
Я нырнул в топлесс-бар на Сорок четвертой. Заносило когда-нибудь в подобные точки? Я ожидал чего-нибудь типа воровской малины, патрулируемой полуголыми горничными. А вот и хрен. Просто на возвышении за стойкой пляшут несколько цыпочек в подштанниках; ты сидишь себе и хлещешь бухло, а они трясут буферами. Виски лилось рекой, три с полтиной стопах, я полоскал северо-западный квадрат, заодно прижимая холодный стакан к пульсирующей щеке. Вроде, помогает. По крайней мере, успокаивает.
На возвышении работали три девицы, выпячивали телеса на фоне зеркальной стенки. Ради меня и рыжеватого соседа гермафродитской наружности старалась застенчивая коротышка несколько щенячьего телосложения. Ну-ка, присмотримся. В бликах ламп кожа ее отдавала нездоровой бледностью, явная предрасположенность к сыпям и аллергиям. Тяжеловатые груди уныло поникли, сеть морщинок у сосков, жировая складка над штанишками, темно-синими и с начесом, как эластиковые тренировочные. И точно, у грудей сверху — зазубринки, даже белее, чем остальная кожа. Лет девятнадцать-двадцать, и уже растяжки; явно что-то не так, усталость формы, ошибка в проекте, и настолько рано. Впрочем, она была в курсе. Обычная мордашка девки-сорванца пыталась удержать типовую ухмылку упоенной независимости, но тревога все равно прорывалась — тревога телесная, не тот, другой стыд. Если вас интересует мое просвещенное мнение, то девице в этом бизнесе ничего не светит. Но никуда мне от нее не деться, по крайней мере, ближайшие полчаса. Две ее соперницы Дальше на помосте были, вроде, куда более в моем вкусе, но стоило мне лишь покоситься в их сторону, как щека умело отдавалась пульсирующей болью. К тому же, нельзя забывать о моей чаровнице, ее чувства тоже что-то значат. Не волнуйся, малышка, я с тобой. Ты меня вполне устраиваешь. Периодически она посылала в мою сторону улыбку. Такая беспомощная, неуверенная улыбка. Да, такая стыдливая.
— Еще скотча? — поинтересовалась матрона за стойкой, пожилая дама с напомаженной прической и скрипучим голосом. На ней было трико или балетная пачка неприятного тускло-коричневого цвета, как жженый сахар. Сразу напоминает про корригирующий корсет для позвоночника, про грыжу.
— Да, — ответил я и закурил очередную сигарету. За исключением особо оговоренных случаев, я всегда курю очередную сигарету.
Прижав к щеке холодный стакан, я выматерился — шепотом, но от души. Когда я поднял взгляд, вместо прежней девицы передо мной извивалась высоченная мексиканка с хищным ртом, жарко лоснящимися буферами и черной волосяной бороздой на брюхе, исчезавшей, словно пороховая дорожка, в глянцевито-белой кобуре ее трусиков. Совсем другое дело, с чувством сказал я себе. Делюсь опытом: все, что вам нужно знать о женщине, скажет то, сколько времени, сил и бабок вкладывает она в свои трусики. Живой пример — Селина. Вот и от этих трусиков разило такой искушенностью, что у меня дыханье сперло. Оживший поллюционный сон, манящая недоступность порока. Ее зубастый оскал был адресован всем и никому. Лицо, тело, танцевальные па — предельная сосредоточенность на себе, на своем искусстве, на порнографии.
— Хотите выпить с Авророй?
Я опустил взгляд. Чучело за стойкой небрежно махнуло на соседний табурет, который действительно уже оседлала Аврора — прежняя моя девица, теперь укутанная в махровый халат.
— И что пьет Аврора? — поинтересовался я.
— Шампанское!
На стойку передо мной громко шмякнули стакан чего-то розового и со льдом — по виду, глюкозы.
